Том Холт - Александр у края света
— Встает до рассвета, — пилили их жены, — и уходит, вооруженный мотыгой, никогда не возвращаясь до темноты, и содержит дом в порядке, не хуже отца, все сам. Почему ты не можешь быть, как Эвксен?
Несмотря на это, им все равно хотелось со мной поболтать. Они хотели услышать эпические истории о далеких землях, о дворе царя Филиппа и детстве Александра («Верно ли говорят, что когда он был еще малыш, то задушил двух змей в колыбели?»), об отчаянных битвах с каннибалами-скифами, а также, конечно, мое мнение о последних новостях с востока.
— Мы слышали, Александр достиг Пасаргад, — говорили они. — Где это?
На это я многозначительно улыбался и говорил, что им не стоит верить во все, что они слышат (хороший совет во все времена, хотя Александр действительно достиг Пасаргад, в какой бы заднице мира те не находились, и повернул на северо-восток к Экбатане). Это впечатляло их безгранично, хотя я понять не могу, что тут такого впечатляющего, и заказывали мне следующую порцию вина.
Коротко говоря, я превратился в уважаемого и процветающего гражданина; можно сказать, в образцового гражданина, в личность, достойную быть частью совершенного общества. Я привел в порядок виноградники, вложил массу усилий в почву, вспахивая ее пятикратно и высеивая бобы в пустой год; я починил стены и шпалеры, подрезал деревья, выровнял террасы, засеял ячменем промежутки между рядами олив, чтобы ни клочка земли не простаивало.
Я накопил денег и купил пару рабов — крепких мужчин, которые работали молча и без устали и не доставляли мне никаких хлопот. Я приблизился к образу Доброго Земледельца настолько, насколько это вообще возможно — к этому энигматическому персонажу, о котором сообщают книги о земледелии, столь любимые людьми типа Аристотеля: «Добрый Земледелец», говорят они, «утруждает себя высеванием вики и люпина на паровой земле, с тем чтобы и вернуть земле силу, и обеспечить зимним кормом свой скот». Когда я был помоложе, то воображал этот образец добродетели, пытался представить выражение его лица, когда он осторожно подносит комочек земли к губам на кончике мизинца, чтобы оценить, слишком ли она кисла, чтобы растить пшеницу, или кроткую улыбку удовлетворения, когда он осматривает цветущие побеги, привитые им к виноградной лозе для повышения урожайности. Однако мне никогда не удавалось ухватить этот образ, пока как-то раз, просматривая одно из этих проклятых руководств, наполненных противоречивыми указаниями, я не осознал, что он — это я.
Эти книги, как бы хороши они не были, не сообщают всего.
В них не говорится, чем добрый земледелец занимает свободное время; что ему делать ночью, когда с починкой сломанных рукоятей с помощью мокрой сыромятной кожи или свиванием полезной веревки из собранных прядей покончено, а он сидит один в пустом доме, вместо того, чтобы отправиться в постель. Впрочем, если подумать, то добрый земледелец и не может оказаться в подобной ситуации, ибо он удачно женился в третьей главе (на предприимчивой, искусной в прядении и ткачестве, способной помочь на поле в страду, не склонной к возлияниям и бегущей сплетен женщине), а в главе пятой их союз был благословлен рождением трех крепких, здоровых сыновей (четыре — это чересчур, поскольку возлагает излишнюю нагрузку на ресурсы хозяйства; двое — недостаточно, потому что один из них может умереть молодым, лишив семью рабочей силы), которые унаследуют все в грядущей главе номер двадцать девять, в которой добрый земледелец умрет, окруженный домочадцами и друзьями, заложив книгу пальцем на тот случай, если до наступления конца ему понадобятся те или иные инструкции. Может быть, я все же не был добрым земледельцем; не исключено, что их вообще не существует. Видишь ли, чем больше я читал, тем больше скептицизма испытывал. Мне так и не довелось встретить человека, ведущего хозяйство, как добрый земледелец, солдата, сражающегося как Ахилл или другие герои Гомера, или гражданина, члена идеального общества, или великого исторического персонажа, хоть в малейшей степени соответствующего описаниям в исторических сочинениях — включая, спешу заметить, и мои собственные.
В конце концов мы приступили к починке старого амбара. Толчком послужил внезапный ливень с грозой — такие случаются раз в десять лет — который смыл остатки соломы с крыши и чуть не утопил старого Сира и двух рабов. Следует заметить, что Добрый Земледелец ответственно заботится о своих рабах; в конце концов они являются его самым ценным скоропортящимся ресурсом — смерть от воспаления легких или даже неспособность работать по причине болезни — это чистый убыток. Соответственно, он обязан следить за тем, чтобы жилище их было теплым и сухим, а сами они должным образом накормлены и одеты. Спецификации идеального рациона раба ты найдешь в тех же прекрасных книгах — замечательно уравновешенного в рассуждении питательности и дешевизны; идеал, к которому мне не удалось приблизиться. Они знали, где расположено зернохранилище и обеспечивали себя самостоятельно. Подозреваю, что если бы я отнесся к этому вопросу серьезно, то потратил бы на хитроумные замки и молосских сторожевых псов больше, чем сэкономил на ячмене, сыре и фигах.
Камни лежали там, куда упали; некоторые из них пошли на починку стен в течение многих лет, но далеко не все. Все, что нам оставалось, это разобраться, как они были подогнаны один к другому и восстановить их исходное положение. Просто.
В теории. Основное правило природы состоит в том, что восстановление чего-либо всегда в сотни раз труднее, чем разрушение; свидетельством тому служит этот амбар. Разрушить его было так просто, что ветер и вода справились с задачей без всякой помощи человека. Наверное, мне следовало нанять фессалийскую ведьму, чтобы та поймала ветер в мешок и выспросила у него исходное взаиморасположение камней. Ничего такого я не сделал, а попытался разобраться самостоятельно, произведя в результате на свет Закон прикладной геометрии Эвксена, который гласит, что если предметы некогда были идеально подогнаны друг к другу, то это не значит, что их можно подогнать вновь. Это прекрасный закон, и если ты внимательно читаешь эту историю, то согласишься, что он применим не только к технологии сухой кладки.
После двух утомительных дней, в течение которых мы обдирали пальцы, надрывали спины и тратили нервы, было решено перейти к более радикальному способу с применением зубил и молотов. Я позаимствовал необходимые инструменты у соседей и мы принялись за работу, обтесывая камни и подгоняя их друг к другу. Хотя я никогда не выполнял работы каменщика сам, но много раз наблюдал, как работал Агенор, и с виду все было просто. Не делая ни измерений, ни отметок, он просто приставлял резец, пару раз легонько постукивал по нему, а затем наносил один резкий, сильный удар, отсекая неправильной формы осколок, получая в результате ровную, плоскую грань, идеально подходящую к соседней. От лишнего материала он избавлялся легко, будто смахивая пыль с лемеха; нужная форма изначально содержалась в камне, нужно было только выявить ее.
Он никогда не бил со всей силы, ухватив молот двумя руками: два легких пристукивания и один резкий удар. Определенно, проще некуда; никаких проблем.
Когда мы попытались действовать так же, у нас почему-то ничего не получилось. Мы или попусту тратили силы, едва царапая камень, или же он взрывался от удара молотка, превращаясь в ливень бритвенно-острых фрагментов, как это происходит в каменоломнях, когда глыбы раскаляют жаровнями и мехами, а затем обливают их уксусом. К несчастью для всех нас, полное отсутствие хоть какого-то успеха разъярило меня настолько, что я решил добиться его любой ценой. Я сказал себе: примени к непреклонной твердости камня бесконечную гибкость человеческого ума, и вскоре перед тобой окажутся ряды аккуратно подогнанных каменных блоков, осиянных сознанием победы. Действительно, мой философский мозг оказался не вполне пригоден для построения идеального города, но уж обтесать несколько булыжников — задача, с которой справлялся даже такой необразованный тип, как Агенор — безусловно мне по силам.
— Продолжайте в том же духе, — скомандовал я. — И сконцентрируйтесь, пожалуйста.
Рабы посмотрели на меня, утерли струившийся по лицам пот и возобновили свои атаки на камень. Возможно, они слегка разнервничались, а может быть, увлеклись тем, на что все мы падки, когда выполняем тяжелую работу, предполагающую нанесение тяжелых ударов, а именно представили, что камень — это я; так или иначе, осколки полетели во все стороны, и я, будучи человеком осторожным, а также философом, пробормотал что-то насчет чувства меры и отступил на безопасное расстояние.
Я возился с уровнем, когда услышал, как один из рабов — его звали Склер, по крайней мере я его так назвал; он был кельтом из Галатии, боги ведают, как они там друг друга называют — завопил так, что я уронил уровень, а потом принялся сквернословить по-галатски.
