Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Какие новости?
— Да какие, никаких, Сан Саныч, угольку бы еще выписать... — Климов громко прихлебнул обжигающий чай. — Зарплата уж скоро, подхарчимся малость, так, Николай Михалыч? Он у нас все утро про смертную казнь тоскует, — Климов весело и осторожно зыркнул на Померанцева, не сказал ли чего лишнего? — Опять ведь ее ввели, по радио передали...
— А ее разве отменяли? — удивился Белов.
— В сорок седьмом... — Померанцев аккуратно обсасывал размоченный кусок.
— По радио указ был, — Климов кивнул на приемник, — от 12 января 1950 года. Для изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов снова заводят смертную казнь. Я думаю, это для матерых урок придумали. Раньше он убил — и ему ничего! У него и так четвертак! А теперь убил — вставай к стенке, браток! А и то, сколько от них беды в зоне...
Померанцев помалкивал, но видно было, что у него на этот счет свое мнение.
— По-нашему, по-крестьянски если сказать, — Климов в смущении почесал затылок, — ее никогда и не отменяли. Если кого хотели жизни лишить, то думать-то не сильно бы стали, так же? — Он присел к печке и, обжигая пальцы, закурил совсем небольшой остаток самокрутки. Сам все думал о чем-то. — Человек — животинка особенная, крепче его нет никого. Конь, к примеру, тот хлипкий против человека, сразу ясно! Пашешь целый день, и если он устал — все, распрягай, а не то копытья протянет. А человек! Ого! Как хошь с ним можно! Мы в Ухте план дневной не выполним, нас в тайге на ночь оставляют. Как работать — не видать ничего, ходим, как привидения. А утром снова на работу! И ничего! Опять же от стрелков много зависело. Иной не смотрит на тебя, а другой и костра зажечь не даст — все на работу понукает, а это же не его дело...
— Для пятьдесят восьмой ее вводят, — перебил Померанцев, — по многочисленным просьбам трудящихся...
— Вот ты опять! Да не осталось уже политических, откуда им? — Климов, явно не накурившись, придавил пустую самокрутку в жестяной баночке. — Кто теперь враги-то? Сорок лет с революции прошло — померли все буржуи, Николай Михалыч. Я сам по радио слышал — умные люди вслух об этом размышляли.
— В Ленинграде большие аресты. Для них расстрелы готовят.
Белов, услышав про аресты, вспомнил о Зинкиных угрозах и опять почувствовал, как неприятная волна страха поднимается изнутри.
Вечером, в темноте уже, Сан Саныч сходил к своему бараку. Посмотрел издали — темно было в его окне. Он постоял, помялся, но внутрь не пошел. Он вообще не очень понимал, зачем пришел к Зинкиному окну. Дальним кругом, мимо Дома культуры вернулся на берег, ощущая тяжелый комок внутри.
Мужиков в караванке не было, на его койке лежал старший лейтенант Квасов. Белые бурки большого размера на каретку задраны. Накурено, початая бутылка на столе. Не шевельнулся, когда вошел оторопевший Сан Саныч, только чуть прищурился. Потом неторопливо сел, оперся на высокие мосластые колени. Снисходительно разглядывал Белова.
— Хочешь, уведу в наручниках? — он небрежно, по-блатному ухмыльнулся и зачем-то выпятил губы.
Белов стоял молча. Книжки были сброшены с полки и валялись на столе, дневник, спрятанный за ними, лежал открытый. В вещах тоже копались, чемодан вытащен из-под кровати, тельняшка из него торчала.
— Целый час на тебя убил! Ты кто такой? Капитан, сука, буксира? А на нары не хочешь?! — он встал, неторопливо надел шинель, заткнул бутылку и сунул в карман. — Запомни хорошо, щенок, жена твоя — наш человек, это я тебе по секрету сказал, за разглашение — десятка! Минимум! А то и четвертачок выпишу... — он посмотрел с выражением и вдруг выставил вперед кривой палец. — А ты ее муж, понял! Пойдешь в загс за разводом — домой не вернешься. И не видать тебе ни баржи твоей, ни батюшки-Анисея! — он захихикал противно, придвинулся к самому лицу, перегаром запахло. — Вишь, как она тебя любит, очень меня просила сохранить семью. Завтра, короче, собрался и домой. Понял меня? Не слышу ответа!
Белов молчал напряженно, он ждал этого разговора. Боялся его, пытался вообразить крутой «мужской разговор», но не получалось. И сейчас, чувствуя за собой правоту, Сан Саныч не знал, что сказать. Старлей неспешно наслаждался унижением. И Белов эту его власть почему-то принимал. Квасов шагнул мимо посторонившегося Сан Саныча к двери, наматывал толстый шарф вокруг шеи:
— А кто такая... — он кивнул на дневник и явно специально держал паузу, — как ее? Коля-Николя! Шалава твоя? Не иностранка, случаем?!
У Белова помутилось в мозгах, к страху подмешалась ярость, еще мгновение и он кинулся бы на эту тварь, но он стоял, как парализованный. Он чувствовал себя голым перед старшим лейтенантом, и, как всякому голому, оставалось только прикрыться. Все его мечтания по поводу Николь на самом деле были неосознанными страхами, и теперь они оказались на поверхности.
— Ну, пойду, ты, кстати, заходи, если вопросы будут! — голос Квасова зазвучал неожиданно просто, по-приятельски, так, что Сан Саныч даже поднял на него голову.
Ночью Белов не спал. Жизнь представлялась ему изуродованной. Все, о чем он мечтал, о хорошей работе, которую обязательно отметят, о переводе на большой теплоход — все это смешалось в запутанный клубок и выглядело жалким и ненужным... Он ворочался, садился в кровати, прислушивался к храпу мужиков за стеной и жалел, что не курит... Можно было сходить к Квасову и поговорить с ним. Прямо сказать, что давно уже не любит Зинаиду и что им было бы лучше разойтись.
Белов замирал, не понимая, почему так нельзя сделать, душа переставала трястись, он даже думал, что завтра же надо поговорить. А если бы Квасов стал расспрашивать, можно было сказать о Николь. В том, что она ему понравилась, не было ничего преступного, она только ссыльная девушка, между ними ничего не было — он даже перед женой был чист. Он снова ложился и опять не спал. Что-то безнадежно унизительное было во всем этом. Он хотел, но не мог поступить по совести.
К Квасову нельзя было идти. Белов воображал, что уезжает куда-то далеко, вербуется на Дальний Восток, с его специальностью его везде
