Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Ну что, папа? Некрасиво? Трость как трость, но речь мне удалась; жаль, что, кроме нас двоих, никто её не слышал, а ты о ней завтра забудешь, я же сегодня. Но благодарность, в ней выраженная, останется в моём сердце до смерти.
И, смеясь, он начал целовать руки старика, а на его глазах наворачивались слёзы; старик также рассчувствовался, схватил его в объятия и целовал в голову.
– Вилмус, дитя моё, только не испортись снова, а в воскресенье, или когда сможешь, заходи иногда ко мне. Ты знаешь, я ужасно одинок, люблю поговорить, а я тебе хорошего желаю и плохого не посоветую.
Вилмус вытер слезу и обещал, что (как сам выразился) будет забегать.
– Но где же тебя искать? Куда ты переехал? Скажи!
– Это страшно далеко, но я буду приходить сюда. Это за городом.
– Что ты болтаешь? Столяр за городом?
Вилмус крутился.
– Ты уже что-то скрываешь, – воскликнул старик. – Значит, что-то нехорошее. Если бы то, что поведал, было истиной, зачем скрывать от меня имя мастера и дом?
Вилмус почесал голову.
– Я думаю, – сказал он, – как иногда обстоятельства дивно складываются. Хозяин, если бы я сам был на твоём месте, я бы поклялся, что Вилмус негодяй и лжец, а между тем, parole d'honneur, это не так. А должен молчать, потому что должен…
Старик внимательно на него посмотрел.
– Но скажу тебе только одно: что в этом чувствую бабу, и добавлю, что молокососы гибнут из-за баб, и что, если заведёшь какие-нибудь романы, ты пропал!
Вилмус ужасно начал смеяться, аж за бока взялся.
– Вы правы, баба есть, но для вашего успокоения поклянусь, что ей шестьдесят с лишним лет. А дальше не допрашивайте меня, потому что не скажу ничего.
Сказав это, он поцеловал его ещё раз в руку и исчез.
Траминскому сделалось дивно грустно, а в то же время он беспокоился о юноше, не понимая этой истории и несправедливо его подозревая. Вилмус на какое-то время совсем исчез с его глаз, старик вздыхал, порой даже говорил сам себе: «Неблагодарный!»
Вернулся прежний режим жизни, тишина и одиночество. Много людей любило и умело ценить достойного Траминского, но он никому не набивался, потому что знал, что бедному в обществе более богатых всегда тяжело, и им с ним также нелегко.
Пана Себастьяна он не видел уже довольно давно, когда встретились на улице. Старик совсем избавился от боли в горле и снова ходил по грязи по своим коровьим делам.
– Траминский! – воскликнул ему Себастьян через всю широкую улицу. – Что же ты избегаешь меня? Не показываешься? Уже головой не кивнёшь? С того времени, как тебя покинул адвокат, ты стал гордым!
Старик рассмеялся.
– Ещё чего! – сказал он. – Ты знаешь, пане Себастьян, что я не люблю ходить в гости, потому мне их негде у себя принять.
– Так, и поэтому заставляешь нас скучать по тебе.
– Хватит шутить.
– Но ради Бога, приходи как-нибудь ко мне, потому что у меня есть даже дельце для тебя.
– Ну, если есть хоть дельце для меня и я вам пригожусь, тогда к вашим услугам.
– Помни.
Они разошлись. Дело, о котором вспомнил пан Себастьян, было следующим:
Через два дня после прихода к мяснику адвоката старый Симеон вошёл однажды в полдень в дом «Под бычьей головой». В этом не было ничего необычного, потому что Звиниарский давно с ним жил в добрых и доверительных отношениях.
Симеон иногда брал у него деньги на короткий срок и служил ему своим кредитом. Оба взаимно уважали друг друга, признавая себя честными людьми. Но когда не было дел, виделись редко.
Старик принял еврея сердечно, посадил и завёл разговор.
– Ну, чем могу вам служить?
– Служить? Ну, ничем, – сказал Симеон, гладя свою бороду, – я пришёл с вами так поговорить.
– Это ещё лучше, пане Симеон.
Старый еврей тяжело вздохнул.
– Слушайте, – заговорил он, – еврей или христианин, когда видит, что человек в опасности, должен помогать, не прада ли? Мы все люди.
– Кто это отрицает! – сказал мясник.
– Да, вот поэтому я пришёл к вам.
– Разве мне угрожала какая-нибудь опасность?
– Я надеюсь, что до сих пор ещё нет, – сказал спокойно еврей, – но я уважаю вас и должен вам поведать то, что знаю.
Он минуту отдыхал. Себастьян смотрел на него, сильно заинтригованный.
– Если бы я был таким евреем, за каких вы нас всех принимаете, – сказал Симеон, – чем бы мне вредило, если бы свою задолжность вашими деньгами получал?
– Не понимаю.
– Подождите, поймёте. Что вы думаете об адвокате Шкалмерском?
Мясник задумался.
– Ну, это человек ловкий, умный, честный и на все руки.
– На какие все? – спросил еврей. – Чтобы искать в чужом кошельке, ну, да. Он тут у вас был; вы ему верите. Очень может быть, что вы думаете отдать ему какие-нибудь деньги для спекуляции… Я вам скажу, что он мне одному должен больше, чем имеет всего состояния, и что это человек нечестный, это жулик, аферист и негодяй! Да, негодяй!
Ну, ну, не пожимай плечами, – добавил еврей, – не злись, а что говорю, то правда. Я его вывел из канцеляриста, думая, что сделаю из него человека; я помогал ему, я поднимал его, он мне всем обязан.
Симеон рассмеялся, пожимая плечами.
– Если бы я получил теперь то, что он мне должен, у него бы не осталось рубашки на спине. Мне вас жаль, вы человек простой, честный, легковерный, если пустите его на порог или к своей шкатулке, он вас погубит. В этом человеке совести нет ни на грош.
Пан Себастьян слушал, почти не веря своим ушам.
– Вы не думайте, что я это говорю от гнева или злости на него; я не мщу ему, но мне просто жаль вас только; он вас обманывает, как обманывал меня, Бартковского и иных. Это человек без сердца и без совести.
– Но, пане Симеон, – прервал Себастьян, – я с ним до сих пор никаких дел не имею, слава Богу.
– Радуйся, и береги себя, чтобы у вас не было. Этот шарлатан использовал такого честного и такого легковерного, как вы, человека, этого беднягу Траминского, чтобы к вам подольститься и влезть в ваш дом. Вы поверили ему и готовы, – не правда ли? – готовы были отдать ему ваши деньги?
– Но вы мне скажите, – воскликнул удивлённый мясник, – откуда вы это можете знать?
– Ну, ваша милость, – ответил Симеон, – это наше дело – всё знать. Что бы стоил еврей, если бы не имел полиции?
Он улыбнулся.
– Ну,
