Молчание Шахерезады - Суман Дефне
– Черт тебя подери, Авинаш, que Dieu te maudisse![139] Черт вас всех подери. Куда вы плывете? Неужели вы бросите этих людей? Они же сгорят здесь заживо! Ты разве не видишь? Оставь меня, я вернусь назад. Оставь меня, я не хочу. Не поеду я никуда. Merde![140] Ни за что не сяду на один корабль с этими подлецами-англичанами! Будь они прокляты! Верни меня в Смирну. Emmene-moi a Smyrne![141]
Авинаш и не думал ослаблять объятия. Лодка, рассекая носом темную воду, быстро отдалялась от берега и кричавших людей. Когда запас брани на всех языках, на каких только говорили в Смирне, иссяк, Эдит, всхлипывая, сама прильнула к груди своего друга.
– Авинаш, прошу, не увози меня отсюда! Оставь меня, я останусь тут, я сгорю вместе с этими людьми. Здесь мой дом. Этот город – моя родина. Я не хочу, увидев это все, бежать и жить потом словно призрак!
Внезапно она перестала плакать и, вскрикнув, зажала рот обеими руками. С лодки, которая отошла уже далеко, открылся вид на город, пожираемый пожаром.
Эдит выпрямилась и как завороженная смотрела на берег. Пламя, словно свора бешеных собак, множилось, ширилось и охватывало Смирну со всех сторон. Огромный многолапый красный монстр. Авинаш притянул было голову Эдит к своей груди, но она оттолкнула его и продолжила не отрываясь смотреть. В свете красных бликов огня, отражавшихся в воде, черты ее лица смягчились. Она стала похожа на ту девушку с фотографии, лежавшей у Авинаша в кармане. Не отнимая рук ото рта, она несколько раз моргнула, затем тяжело сглотнула, и по ее щекам медленно покатились слезы.
Пожар, гулявший по холмам, словно красная океанская волна, поглощал прекрасную Смирну и ее детей.
«Айрон Дьюк» был уже близко. Люди в битком набитой лодке поблизости, заметив спущенную с британского броненосца веревочную лестницу, налегли изо всех сил на весла. Они размахивали руками и в один голос что-то кричали, но слов было не разобрать.
Поднимаясь на корабль, Эдит из последних сил цеплялась за лестницу. На полпути она остановилась и посмотрела вниз – к ней летел двухлетний ребенок, которого снизу подбросила мать. «Госпожа, возьми с собой мою доченьку, спаси ее, госпожа, се паракало!» — раздался пронзительный крик. Одеяльце, в которое была завернута малышка, распахнулось, открывая грязное маленькое тельце. Девочка явно была в восторге: наверное, когда-то точно так же ее подбрасывал в воздух отец. Лица Эдит и малышки оказались друг против друга, девочка открыла рот, готовая засмеяться. Одной рукой держась за лестницу, Эдит попыталась поймать ребенка, но потеряла равновесие и чуть не упала в воду. А девочка полетела вниз, ее смех сменился плачем, затем она ударилась головой о борт лодки и упала в темную воду. Следом раздался душераздирающий вопль ее матери. Нырнув в море, она вынырнула с окровавленным телом, поцеловала лицо дочки и, держа ее на руках, камнем ушла на дно.
Эдит в ужасе застыла, но люди в лодке даже не обратили внимания на эту сцену. Отталкивая друг друга, они стремились забраться на палубу броненосца. Капитан, которого Эдит чуть не придушила до этого, схватил железную палку и принялся бить по рукам тех, кто повис на лестнице. Увидев это, Эдит закипела – сейчас бы ее никто не остановил расправиться с ним. Она попыталась спуститься, но руки соскользнули, и ее подхватил Авинаш, карабкавшийся на корабль вслед за ней.
– Поспеши, если не хочешь, чтобы еще больше людей погибло из-за ложной надежды, которую дает им эта лестница.
Не успели они ступить на палубу, как лестницу свернули, а оставшихся в лодке людей начали обливать с палубы кипятком, чтобы те убрались от корабля подальше.
Запыхавшаяся Эдит кое-как дошла до носа корабля и прислонилась к ограждению. Смотреть на происходящее уже не было сил. Интересно, если она прыгнет отсюда, то умрет сразу? Даже здесь до нее доходил жар огня, лоб покрылся бисеринками пота. А те, кто остался на набережной, должно быть, горели сейчас как в печи. Люди прыгали в воду целыми группами по десять, по двадцать человек. Некоторые цеплялись за железные кольца, к которым рыбаки привязывали свои лодки, и так держались на плаву. Несколько турецких солдат шли по набережной и, как тот английский капитан, железными палками били несчастных по рукам. Они еще какое-то время барахтались, махали руками, будто прощаясь с толпой на берегу, а затем исчезали в темной воде.
Авинаш подошел к Эдит со спины и обнял за талию, шея женщины стала влажной от его слез. С берега все еще доносились крики людей, и ни звуки сирен, ни набат с занявшихся огнем церквей не могли их заглушить. Ни Авинаш, ни Эдит никогда прежде не испытывали такой невыносимой скорби и отчаяния. Они прижались друг к другу, чтобы не упасть. В бальном зале «Айрон Дьюка» военный оркестр заиграл польку. Пожар с неутолимой жадностью терзал прекрасное, узорчатое здание «Театр-де-Смирне», затем перебросился на «Кафе-де-Пари», а оттуда – на «Кремер Палас». Крыша отеля с грохотом обвалилась, и величественное здание кануло в небытие.
Хлебная площадь
Панайоту разбудил лай собак. С площади доносились и другие звуки – а еще крики. Неужели пожар? Она бросилась из спальни в гостиную, на балкон.
Точно, пожар! О боже! Он уже охватил весь армянский квартал и приближался к ним.
Пламя, раздуваемое ветром, лизало крыши домов и купола церквей, словно многоязыкое чудовище. Врывалось в дома огненными волнами, выходило из окон алым маревом, а затем устремлялось к небу налитым медью облаком.
Под окнами пробежал Мухтар. Четвероногий любимец всего квартала, задрав короткий хвост, поднял морду к алым небесам с таким видом, будто выполнял важную миссию, и с лаем помчался в сторону Хлебной площади. За ним следом – еще пять рыжих собак. Птицы, сидевшие на лимонном дереве у балкона, приняли отблески огня в небе за рассвет и запели. Кошки удирали с крыш.
Панайота, шлепая босыми ногами, вбежала в спальню родителей. Катина вскочила с постели, Акис протянул руку к револьверу, спрятанному у изголовья.
– Что такое? Ты в порядке, кори му? Кто-то пришел? На дом напали? Кала исе, доченька? Они тебе ничего не сделали? – Не выпуская револьвер из рук, он натягивал брюки прямо поверх пижамы. Катина бросилась вспарывать подушки, не зная еще, что спрятанные там золотые монеты уже давно лежат в мешке с ячменем. На улице стоял гвалт.
Панайота закричала:
– Папа, пожар! Пожар! Мама! Быстрее, надо уходить, а не то сгорим!
Акис, надевавший брюки, замер. Пожар? Он почти обрадовался этой новости. Значит, мародеры обошли их стороной. Все трое бросились к балкону. Небо окрасилось в апельсиново-рыжий. Дома в районе Святой Екатерины тоже стали оранжевыми, будто озаренные лучами предрассветного солнца. Акис быстро оценил обстановку.
– Огонь перешел из Басмане на район Святого Димитрия. Вот же черт! И ветер сменил направление, теперь дует в нашу сторону. Но время у нас еще есть.
Он посмотрел на Панайоту, которую била дрожь: она как спала в тонкой ночной рубашке, так и прибежала сюда. В красном зареве, лившемся сквозь стекла балкона, его стройная дочь с белой кожей и черными локонами, спадавшими на плечи, казалась фарфоровой статуэткой. От беспокойного сна она была вся в поту, волосы прилипли к шее и затылку. До чего же она утонченная и прекрасная – и очень хрупкая!
– Кори му, беги к себе, переоденься. Хорошенько укутайся, на плечи накинь какой-нибудь платок, и голову покрой, даже лицо пусть будет закрыто.
У Панайоты зуб на зуб не попадал. Акис подошел к ней и обнял, прижимая к себе крепко-крепко.
– Все обойдется, доченька, красавица моя. Я рядом. Ну же, эла, беги, оденься. А я посмотрю, куда мама ушла.
От отца пахло оливковым маслом, мукой и синькой.
Панайота долго смотрела на платья в своем шкафу, затем взяла несколько и приложила к себе. Ей они не понравились, и она бросила их на кровать. Человек со стороны, не знающий, что творится, мог бы подумать, будто девушка выбирает, что бы надеть на прогулку по Кордону. Наконец она нашла старое серое платье длиной до пят и шерстяную шаль. Панайота видела на набережной женщин, одетых в брюки, и теперь прекрасно их понимала. Солдаты и бандиты, хотя бы из нежелания возиться с брюками, могли найти себе более доступных жертв. Дрожь усилилась. Нет, не время об этом думать. У нее же есть отец, могучий Акис, он ее защитит. Никто не посмеет ее тронуть.
