Молчание Шахерезады - Суман Дефне
На Хлебной площади собрался весь квартал: Адриана вместе с родителями, братьями и сестрами, рыбак Иорго с женой Элени и Нико, пожилой дядюшка Христо, кузнец Петро, приятели Акиса из кофейни, соседки, приходившие под окна к Катине… Все они, задрав головы, смотрели на алевший небосвод, всплескивали руками и выносили из дома ковры, картины, фотоальбомы и мешки с мукой. Мимико Цыган пытался что-то сказать Акису у кофейни, но его слова смешивались с треском пламени, и разобрать их было невозможно.
Панайота до того дня даже не думала, что пожар может греметь, как бурная река. Вой пламени перекрывал и крики толпы на площади, и грохот рушившихся зданий, и лай собак, и щебет птиц. Лишь вдалеке беспрестанно звонил колокол – наверное, на церкви Святой Екатерины. В его набате звучала тревога куда большая, чем в пожарных сиренах, и мольба, от которой кровь стыла в жилах. В это время огонь, должно быть, добрался и дотуда. Прозвонив последний раз, непривычно высоко и резко, колокол упал и умолк навсегда.
– Сирены воют, – сказала Катина.
Они с Панайотой крепко обнялись. Было нестерпимо жарко. У обеих взмок лоб и затылок, пот струился по груди и животу. У Катины карманы были набиты золотыми монетами, а под платьем спрятаны все ее собственные украшения и те, что она только достала из сундука с приданым Панайоты. Катина даже сняла с дочери крестик на тонкой золотой цепочке и надела на себя. Стоило только этим мерзавцам заметить на женщине украшения, они прямо посреди улицы раздевали ее догола и забирали добычу. Катине невыносима была сама мысль, что ее Панайоту кто-нибудь тронет. Она вспомнила слова Акиса о кладбище в Дарагаджи.
Кто-то кричал:
– На набережную, на набережную! Все на набережную, живо!
– А тетушка Рози? Кто-нибудь видел тетушку Рози? Она осталась в доме! Кто-нибудь, спасите старушку!
Улицы вдруг заполонили люди с выпученными от страха глазами. То были беженцы, которые до этого ютились во дворах церквей Святой Екатерины и Святого Димитрия, а теперь бежали от огня, все дальше и дальше, и вот добрались уже досюда. Кто-то нес на спине мешки, кто-то – своих бабушек или дедушек. Ошеломленные, они не произносили ни слова, точно их языки онемели. Они спасались из ада.
Глядя на них, Катина вспомнила сон, который видела в то время, когда думала, что умерла. Зависнув на несколько часов между жизнью и смертью, она оказалась в месте, где безумствовало пламя, пожиравшее все и всех: кошек, собак, лошадей и людей. Тогда она решила, что это и есть ад, но теперь поняла: она видела во сне эту самую ночь.
Внезапно она почувствовала, что ее смерть близка. Одной из них было суждено умереть этой ночью.
Катина взмолилась, чтобы Пресвятая Дева Мария забрала ее собственную жизнь, а Панайоту пощадила.
От Французской больницы в их сторону шла колонна людей, возглавлял которую молодой священник. Не выпуская руки дочери, Катина бросилась было к нему. Но Акис поймал жену за запястье.
– Ты что творишь, женщина? В такое время бежать к священнику – погубить нас хочешь?
Сами они уже добрались до пекарни. Из-под закрытых ставен на улицу все еще проникал сладкий аромат хлеба. Панайота поверить не могла, что всего пару часов назад они с отцом покупали здесь две хлебные лепешки, которые потом они все вместе съели с тушеной фасолью, сидя в гостиной перед балконом. Ей казалось, что все это произошло в какой-то другой жизни.
Панайота из той, другой жизни была просто дурочкой, не ценившей того, что имела. У той Панайоты еще было будущее, о котором можно подумать и помечтать.
Подняв голову, девушка посмотрела на другой край площади, на улицу Менекше, на лавку отца, на дом, где провела детство, да что там – всю свою жизнь. Сейчас бы она отдала все на свете, лишь бы вернуться на три часа назад, когда она сидела с родителями на диване и души их грела непоколебимая вера в то, что их и дальше ждет привычная жизнь. Вернуться бы и остаться там навсегда. И пусть даже дни походили бы один на другой, сейчас она была бы только рада этому. Панайота с горечью обнаружила, что дома осталось самое ценное – ее прежняя жизнь, которая теперь подошла к концу. Чем бы ни закончилась эта ночь, они больше не будут спокойно сидеть в своем доме с голубой дверью и есть лепешки, макая их в тарелки с тушеной фасолью.
Гул пожара нарастал. Огонь надвигался, намереваясь поглотить и их район. Вдруг со стороны церкви Святого Трифона раздался стук подков. Люди завопили: «Турки идут!» – и бросились в переулки. Панайота с ужасом взглянула на отца. Акис кивнул Мимико. Оба мужчины с побагровевшими лицами схватили своих жен и дочерей за руки и побежали в противоположную от набережной сторону, к Английской больнице. Пыль мешалась с дымом. У Адрианы на руках плакала младшая сестренка Ирини. Аристо нес на спине тетушку Рози.
Перепрыгивая через рельсы, Панайота зацепилась подолом за торчащий гвоздь, упала и ударилась лбом о деревянную шпалу. Катина вскрикнула. Панайота попыталась тут же встать. Голова кружилась.
– Все хорошо, манула. Беги дальше.
По виску Панайоты стекала тонкая струйка крови. Катина вытерла кровь краем своего подола, затем вдруг отпустила его и, всхлипывая, обняла дочь. Крепко прижавшись друг к другу, они застыли под алым небосводом посередине железной дороги, изгибами уходившей вдаль. Катина знала, что обнимает дочь в последний раз. Когда они наконец отстранились друг от друга, Катина сняла с пальца сапфировое кольцо, оставшееся ей от матери, и надела Панайоте на тонкий белый пальчик. Ее мать говорила, что сапфир приносит удачу.
Акис, Мимико, София, Адриана и ее братья и сестры ждали Катину с Панайотой по другую сторону железной дороги, на пути к греческому кладбищу. Колючая проволока, окружавшая стадион «Паниониос», была во многих местах прорвана, трибуны и поле – заполнены беженцами. Сразу же за стадионом, в тени царственных кипарисов, находилось то самое кладбище, пока еще укрытое величавой тишиной. Вместе с остальными они прошли через поле, где Минас Блоха когда-то вытворял чудеса с мячом во время матчей, и вошли в сумрачные владения смерти.
Ночной кошмар
Хильми Рахми, который больше половины своей взрослой жизни провел на фронтах, еще никогда не видел такой бесчеловечности. Он и сам не знал, что именно его настолько потрясло: не то жестокость огня и воды, которые словно решили помочь чинившим зверства людям; не то тот факт, что трагедия развернулась в Измире – городе, где он родился и вырос, на улицах которого он играл в детстве, куда он привез свою юную невесту; не то просто-напросто само невообразимо большое число людей, зажатых между морем и огнем на тонкой полоске берега, где уже едва-едва смогла бы проехать лошадь, и битком набившихся на баржи. Поговаривали, что это число – если считать и горожан, бежавших из объятых огнем христианских кварталов, – достигало полумиллиона.
Какой бы ни была причина, увиденное на набережной Измира в ночь на тринадцатое сентября тысяча девятьсот двадцать второго года Хильми Рахми помнил до конца жизни. Каждую ночь его посещали кошмары, в которых он слышал душераздирающие, леденящие кровь женские крики; видел лица тонувших людей, которые в самый последний момент, перед тем как уйти на дно, пересекались с ним взглядом; видел надежду и отчаяние в их глазах. Возможно, именно жгучие муки совести, выйдя из подсознания и проникнув во внутренние органы, и стали впоследствии причиной его смерти.
Жар на набережной стоял невыносимый. Ветер бешено дул с холмов, гоня пламя в сторону моря; с улиц и от воды несся смрад горелой плоти, от которого выворачивало всех: и крестьян с горожанами, и военных. Многие солдаты, как и сам Хильми Рахми, закрывали рот и нос влажной тканью. Переулки, площади, дворы, превратившиеся в морги школьные сады – все было завалено трупами: женщин, мужчин, детей, кошек, собак… На набережную падали мертвые голуби, сердце которых не выдерживало страшной жары, и чайки с обгоревшими крыльями.
