Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Лошадь под ним нервничала, ей хотелось сбросить хозяина и ускакать куда-нибудь, где было бы тихо, спокойно и прохладно. Хильми Рахми пытался утихомирить ее и одновременно разглядывал людей, набивавшихся в лодки. Бежав от пожара с холмов, они по двадцать, а то и по тридцать человек втискивались на лодки, стоявшие в темных водах, а сами воды были сплошь покрыты всплывшими телами. В лучшем случае лодки доплывали до европейских кораблей, и дальнейшая судьба несчастных зависела от милости капитанов. Однако многие лодчонки переворачивались еще до того, как весла касались воды, и люди скрывались в пучине.
Сверху был отдан приказ ловить всех беглецов мужского пола в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет.
– Эти мерзавцы останутся здесь и будут отстраивать наши города и деревни, которые сами же разрушили и сожгли, будут заново класть железные дороги, которые сами же взорвали. Так легко им не отделаться. Переловите их всех и приведите ко мне. Кто не сдастся, тех убейте. Эти негодяи получат по заслугам!
На беженцев из далеких горных деревень Анатолии даже не приходилось тратить патроны. Никогда не видевшие моря, они не умели плавать – одежда тянула их на дно, и не проходило и пяти минут, как тонущие исчезали из виду. А вот те, кто вырос у моря, плавать умели: они устремлялись было к европейским кораблям, но тут же получали пулю.
Но и от моряков на тех кораблях те, кто доплыл, получали не более теплый прием, чем от солдат на берегу. Хильми Рахми собственными глазами видел, как два линкора под иностранными флагами отказывались принимать на борт людей с лодок, а на особенно упрямых выливали ведра воды. Редкие корабли сбрасывали веревочную лестницу и поднимали на борт женщин и детей.
Мародеры из гражданских грабили город, но ничуть не меньшие непотребства чинили и рядовые, ефрейторы и сержанты из армии Кемаля-паши. Еще неделю назад они вели себя пристойно и дисциплинированно, но стоило им войти в Измир, как они тут же позабыли о дисциплине и морали и под руководством бывших глав бандитских шаек принялись грабить дома и магазины, убивать людей и безжалостно насиловать христианок посреди улицы, пока европейские генералы наблюдали за этим в подзорные трубы с палуб своих кораблей.
Измир оказался больше и богаче, чем они себе представляли. Не было полиции, которая ловила бы преступников, не было судей, которые вынесли бы им приговор, не было и жандармерии, и этот короткий период безнаказанности был единственной возможностью для солдат претворить в жизнь свои потаенные низменные фантазии. С каждым перенесенным лишением, с каждой сожженной и разрушенной греками деревней, усеянной истерзанными телами женщин и детей, в них росла и росла жажда мести, которую они теперь яростно обрушили на невинных мирных жителей, позабыв о морали и совести. И великие генералы оставили город им на разграбление, а сами удалились в особняки в Борнове и Каршияке, где предавались думам об освобождении Стамбула.
Хильми Рахми достал из кармана платок и протер им вспотевший лоб и затылок. Платок уже был насквозь промокшим, как и обрывок красной ткани, которым он повязал рот и нос, чтобы хоть чуть-чуть ослабить трупный смрад. Ехавшему рядом с ним капитану Мехмету незадолго до этого стало плохо от жары, и он упал с лошади в толпу. Несчастные с криками заслонили собой дочерей: они подумали, что капитан заприметил одну из них и спрыгнул, чтобы ее поймать. Огонь играл на лицах людей внизу, окрашивая в багрово-оранжевые цвета.
Чтобы привести Мехмета в чувство, его пришлось окатить ведром воды. Он лежал и бредил: «Какой смысл спасать кого-то, если остальные погибнут?.. Лучше уж вообще не вмешиваться…» В этот момент к Хильми Рахми, не обращая внимания на кричащую толпу, подъехал генерал-майор Садуллах – без шапки, без кителя, весь вспотевший. Он показал штыком на девушку, пытавшуюся спрятаться за спиной у своего деда, и закричал:
– Хочу вот эту пышку. Схвати и привези мне. Буду за зданием таможни. И себе кого-нибудь выбери! Такого шанса больше не будет.
Затем он помчал во весь опор к причалу. Люди отступали и падали в море. В этот момент в воду прыгнули по крайней мере еще двадцать человек. Застрочили пулеметы.
Хильми Рахми забрался на лошадь. Его тошнило. Вот бы и он, как капитан Мехмет, потерял сознание, как было бы хорошо. Возможно, Мехмет лишь притворялся. Солдату, конечно, не пристало так делать, но если он и правда притворялся, то Хильми Рахми его прекрасно понимал.
Он посмотрел на несчастную девушку, прятавшуюся за спиной деда. Ее рубашка была покрыта пятнами крови, волосы на голове напоминали птичье гнездо, руки были испещрены порезами. Кем надо быть, чтобы, глядя на эту девочку, испытывать влечение?
Почувствовав на себе его взгляд, девушка отчаянно вжала голову в плечи. «Может, если не сопротивляться, меня потом отпустят?» – думала она. Одна женщина на набережной рассказывала: ее изнасиловали по очереди двенадцать солдат, оттащили в безлюдный сад и бросили там. «По сравнению с тем, что делали ваши, тебе еще повезло», – напоследок сказали они и плюнули ей в лицо, а ей захотелось догнать их и обнять уже за то, что просто оставили в живых.
Хильми Рахми окинул взглядом творившееся вокруг безумие: должно быть, в них всех вселился дьявол. Так бывает, когда у человека не остается ни веры, ни совести, и он отрекается от Бога и от себя самого; тогда он превращается в сорвавшегося с цепи зверя, в низменное существо, попавшее в плен собственной похоти, алчности, гнева и жестокости.
Генерал-майор Садуллах, который сейчас облизывался при мысли о насилии над этой несчастной девушкой, еще неделю назад был в деревне, где греческие солдаты сожгли в мечети всех мужчин, и, прижимая к груди тело девочки лет двенадцати, плакал навзрыд. Между ее маленькими ножками виднелась уже подсохшая лужа крови. Кто знает, сколько солдат над ней надругалось. Как же так вышло, что человек, не сдержавший слез при виде такого зверства, спустя неделю готов сам издеваться над другим созданием Божьим? Что за сила превратила человека в лютого зверя и последнего подонка?
В иллюминаторах линкоров, стоявших в заливе, плясали блики огня, пожиравшего город. Хильми Рахми с тревогой повернул голову в сторону холмов, где находился его дом. До турецкого квартала пожар не дошел. Пламя резко угасало на границе еврейского и армянского кварталов, словно наткнувшись на невидимую преграду. До турецкого квартала даже искры не долетело. Хвала Небесам, слава Аллаху!
Ему стало стыдно, что он думает о своей семье, пока вокруг него гибнут сотни тысяч людей.
Похоже, американские благотворители, договорившись наконец с Нуреддином-пашой, прислали к набережной спасательное судно. Люди с боем ринулись к вставшему на якорь кораблю. Пытаясь оттеснить напиравшую толпу, матросы били людей по спинам, плечам и головам, но разве могли они справиться с теми, кто вел борьбу не на жизнь, а на смерть?
– Только женщины и дети! Только женщины и дети!
Спасти всех было невозможно. Девушки, которую хотел себе генерал-майор Садуллах, уже и след простыл, и Хильми Рахми был рад этому. Может, ей удалось подняться на корабль? Нескончаемая толпа внизу превратилась в одну сплошную массу, из нее нельзя было даже выхватить взглядом отдельного человека. Кто-то лежал на земле, как будто во сне, но сон этот был вечный.
Ах, если бы он мог спасти из этой толпы – позора рода человеческого! – хоть одну жизнь. Хоть одну… Да, от одной-единственной спасенной жизни среди тысяч и тысяч других в мире, возможно, ничего бы не изменилось, но для того спасенного мир бы остался. Может, одна человеческая жизнь ничего и не стоит, но для спасенного это – жизнь.
Со стороны улицы Параллель к кораблю бежала семья с двумя детьми. Мать несла младенца, ее муж тащил за руку маленькую девочку с обожженными ногами. Хильми Рахми уже было направился к ним, как вдруг среди воя пламени и гвалта он услышал, как один из офицеров, стоявших у южного конца набережной, крикнул мужчине:
– Стой! Сдавайся!
