Молчание Шахерезады - Суман Дефне
– Святой ты человек, Мимико! И кирья София тоже. Мы все должны брать с тебя пример.
Повернувшись на стульях, мужчины с одобрением посмотрели на Мимико Цыгана. Мужчина опустил голову. Лицо его было бледным и худым, а нос как будто выходил прямо из лба, отчего Мимико напоминал голубя. Среди тех, кто сидел у Петро, его семья была самой бедной. И к тому же не самой маленькой: восемь детей. Мимико играл в тавернах на новом для здешних мест инструменте, который назывался бузука, а его жена София работала прачкой. Но никому, кроме них, до этого вечера и в голову не приходило, что можно приютить бездомных людей.
– Прямо на глазах у несчастных готовят шашлык и фасоль, а потом просят с них денег. Ну разве это по-человечески?! – воскликнул кузнец Андрулис. – Я это сегодня утром собственными глазами видел. Цирюльники тоже своего не упускают: поставили прямо на набережной стулья и бреют всех желающих – если есть чем заплатить, конечно.
Представив бреющихся на улице крестьян, мужчины невольно вспомнили о дорогом митрополите Хризостоме, на шею которому повесили белый цирюльнический фартук, а потом выдрали бороду и выкололи глаза. Акис почувствовал, как потяжелело на сердце.
– Армян повыгоняли из домов и одного за другим всех передушили. Девушек и женщин обесчестили.
И без того бледное лицо отца Адрианы стало совсем белым: у него было пять дочерей. Увидев, что мужчину взяла дрожь, Акис опустил руку ему на плечо и, не веря даже сам себе, произнес:
– Нас они не тронут, Мимико. Армяне сами начали обстреливать солдат из церкви Святого Стефана. Те их за это и наказали. А мы сидим себе тихонечко по домам. Теперь уж опасность миновала. Сейчас турки снова наведут былой порядок в городе, а нам впредь надо быть умнее и не ввязываться в затеи таких вот авантюристов, как Венизелос. Об этом сейчас во всех европейских газетах пишут.
Он посмотрел по сторонам, как будто в саду Петро могла откуда-то взяться европейская газета. Да среди них и французского-то никто не знал. Поняв, что от его слов никому – даже ему самому – спокойнее не стало, Акис поднялся со стула и сказал:
– Что ж, господа, пора расходиться по домам. Нельзя оставлять наших жен и дочерей одних. А завтра утром снова соберемся.
Все встали и молча разошлись по своим улочкам. Небо окрасили пурпурные вечерние краски. Там, где садилось солнце, то появлялась, то исчезала Венера. Акис и Мимико вдоль стены прошли на маленькую площадь. Обычно в эти часы полная гвалта, сейчас она была совершенно пустая; улицы погрузились в непривычную тишину. Пекарни еще работали, а вот кофейня была закрыта, стулья под навесом стояли кверху ножками.
Мимико купил пять булок хлеба, чтобы накормить свою изрядно увеличившуюся из-за беженцев семью. Он оторвал корочку и протянул Акису. От мягкого белого теста исходил парок. Жуя хлеб, Акис поднял голову к сумеречному небу и на мгновение поверил, что все еще наладится. Красноватое облако, повисшее над Басмане, как будто немного приблизилось. Тихонько, словно стесняясь бакалейщика, которого все в квартале уважали и который отличался своей силой и зычным голосом, Мимико Цыган сказал:
– Кирье Акис, тебе, конечно, лучше знать, но я вот что скажу: давай-ка, пока эти разбойники не наведались в наш квартал, спрячем наших дочерей. Как бы с нами не стряслось того же, что и с армянами. Они ведь к ним пришли, пока те спали.
Акис почесал свою черную щетину. Он уже четыре дня не брился. На следующее утро он как раз собирался спуститься на площадь Фасула посмотреть, не работает ли какая цирюльня.
– Есть предложения?
Мимико склонил свою маленькую голову, сидящую на длинной шее. Роста они с Акисом были одинакового, но Мимико был в четыре раза худее товарища.
– Я слышал от беженцев: они своих дочерей прячут на кладбище в Дарагаджи. Говорят, эти вот разбойнички, бандиты и военные, боятся заходить на греческое кладбище.
– Они прячут дочерей в могилах? Ти лес вре[136], Мимико? – спросил удивленно Акис. – Теэ му[137], в какое время мы живем! Война в мгновение ока делает из человека чудовище.
Когда они подошли к дому Мимико на улице Катип-заде, где-то вдалеке раздалось несколько выстрелов из винтовки. Заходя в сад, оба мужчины думали об одном и том же – отчего стеснялись взглянуть друг другу в глаза. Если звуки выстрелов доносятся издалека, значит, стреляют в чужую семью, а не в твою. Слава богу.
Адриана, Панайота и другие дети, сидя за столом под шелковицей, ели оливки и морского петуха. Босоногая деревенская ребятня всего за неделю привыкла к новому дому – один из них даже забрался на колени к Адриане. В свете лампы, свисающей с ветки шелковицы, Мимико заметил, что глаза дочери покраснели от слез. Рядом с Адрианой сидела Тасула, напротив – близняшки, и на коленях у Софии – четырехлетняя Ирини.
В лицах сыновей не было ни кровинки. Значит, молва о том, что греческих мужчин возьмут как военнопленных, дошла и до них. Для турок теперь они все стали предателями родины. Якобы все они взяли в руки оружие и пошли против своей страны. «А ведь мои сыновья и на войне-то не были, и оружия-то в жизни в руках не держали, – горестно подумал Мимико. – Дай бог, чтобы все это оказалось лишь слухами».
Самому младшему в то лето исполнилось пятнадцать. Самому старшему, Аристо, был двадцать один год. На прошлую Пасху его помолвили с одной девушкой из района Святого Вуколоса. Было еще время для новых мечтаний. Должно было быть. Вон даже в европейских газетах писали, что угрозы больше нет. И предупреждали народ, чтобы больше не велся на уловки фигляров-политиков. «Ни в коем разе, – подумал про себя Мимико. – Никакого больше доверия чужакам. Глянь, все уехали, а мы, оставшиеся на родине, теперь ее предатели».
Он пытался не думать про митрополита. А не то заплакал бы навзрыд при детях. Несмотря на уговоры европейцев, Хризостом не сбежал, а остался в Измире, чтобы защитить прихожан. Руки Софии, нарезавшей дыню, дрожали.
– Я утром снова приду, – сказала Панайота, обнимая подругу. И, с волнением посмотрев на отца, спросила: – Мне ведь можно прийти, да, папа? Ты проводишь меня?
Акис кивнул. Он и сам был рад, что Панайоте с Катиной в эти страшные, горестные дни было к кому пойти. Уж пусть лучше сидят с подругами, среди людей, чем одни-одинешеньки дома.
Они завернули на площадь. У пожилой тетушки Рози, жившей рядом с кофейней, собралось множество женщин, пришедших помочь старушке. Среди них в тот вечер была и Катина. Все втроем они пошли домой. А дома Катина с Панайотой накрыли на стол, нарезали хлеб и, макая его в фасоль, оставшуюся с обеда, поужинали. Ни у кого из них не было ни аппетита, ни желания разговаривать.
– Я видела красное облако над вокзалом Басмане, – сказала Катина, не отрывая взгляда от кружев, свисающих с края дивана у эркера.
– И я видела это облако, тетя София еще пожаловалась, что на белье откуда-то сажа.
Мать с дочерью посмотрели на Акиса, ожидая услышать от него, что это за красное облако и откуда взялась эта сажа. Глядя на бледное, худенькое личико дочери, Акис вспомнил слова Мимико. Так значит, деревенские прячут дочерей на кладбище? Надо поговорить об этом с Катиной, перед тем как лечь спать. А вдруг он только напугает ее понапрасну?
Заняться было нечем, поэтому легли пораньше. В надежде, что сон ослабит страх, тисками сжимавший их сердца.
Пожар
Первым загорелся дом повитухи Мелине на улице Неврес. К счастью, когда пламя ворвалось в выбитую разъяренными солдатами дверь и жадно набросилось на деревянные ступеньки, в доме никого не было. Следом один за другим запламенели дома на улочках возле церкви Святого Стефана, как будто огоньки в гирляндах. И вот уже пожар объял всю округу. Люди, прятавшиеся на чердаках, в погребах и подвалах, с криками хлынули, словно крысы с тонущего корабля, на улицы. Кому-то прямо там и перерезали глотку. Кто-то сумел затесаться среди колонн европейцев, идущих к набережной под охраной иностранных морских офицеров, но и из них дошли не все.
