Леонтий Раковский - Кутузов
Прежде на каждом шагу попадались стройные, рослые гвардейцы в киверах, касках и блестящих мундирах.
Теперь вместо них всюду мелькали сермяги ополченцев и их серые деревенские шапки с крестами. Впервые петербургскими проспектами завладел их подлинный хозяин — народ, который до этого жался на задних дворах барских хором в тесных и неуютных "людских".
И в эти особенно тревожные для столицы дни пришла неожиданная и радостная весть: генерал Витгенштейн разбил у Клястиц войска маршала Удино и французы отошли к Полоцку.
— Вот те на: знаменитые генералы отступают, а неизвестный бьет французов!
— Да, все "буки" — Барклай, Багратион, Беннигсен ничего не могут поделать, а этот "веди" — Витгенштейн побил. Вождь. Спас Петрополь!
— И тоже не русский — Витгенштейн.
— Не всякая блоха плоха. Не всякий немец — враг.
— Да нет, он русский: у него мать урожденная княжна Долгорукова.
— Сказано: русак — не трусак!
— А сколько у Витгенштейна войск?
— Двадцать пять тысяч.
— Вот еще Михайла Ларивонович с ополчением подымется!
Петербург повеселел.
В честь победы Витгенштейна 25 июля над Невой прогремел пушечный салют.
А 26-го пришла самая радостная весть: наконец 1-я и 2-я армии соединились в Смоленске.
"Насилу вырвался из ада. Дураки меня выпустили", — писал Багратион Ермолову.
— Как хотите, а соединение наших армий — первое поражение Наполеона: он не смог разбить их по частям, — говорил в комитете своим генералам Кутузов.
Но все-таки враг стоял уже под стенами Смоленска. И волна негодования против Барклая де Толли все росла и ширилась.
Народ говорил:
— Нет, братцы, дело нечисто, нам изменяют. У нас немец командир. У него душа об Расее не болит!
Михаил Илларионович усталый приезжал из комитета и садился с Екатериной Ильинишной ужинать.
Катенька делилась с мужем новостями вроде такой: адмирал Николай Семенович Мордвинов заявил, что, пока родина в опасности, он будет обедать не восемью блюдами, а лишь пятью, и разницу в расходах вносить в казначейство.
Марина, пользуясь своим особым положением барыниной наперсницы, присоединялась к Екатерине Ильинишне. Принимая от лакеев блюда, она сама подавала их на стол и рассказывала все то, что слышала на улице, в лавчонке, в Летнем саду, на набережных. Рассказывала как будто одной барыне и обращалась будто бы только к ней:
— Все, все говорят: разве, говорят, Кутузову питерскими мужланами командовать? Ему лейб-гвардией! Ему всей кавалерией и фантерией и антилерией, всей армией! Чего он здеся, бедненькой, сидит? — прибавляла она, взглянув на барина, который совсем не чувствовал себя "бедненьким" и аппетитно ел простоквашу с черным хлебом.
— А даве у Нового арсенала мужики судили: лучше Михайлы Ларионовича полководца нет! Он во как побил турка!
— А ты, Марина, не сочиняешь ли? — улыбался Кутузов.
— Да что вы, ваше сиятельство, да разрази меня Параскева Пятница! Да вот и гагаринская Нюшка слыхала. Спросите у нее, ежели не верите! — горячо и обиженно отстаивала истину своих слов горничная. Она не лгала и очень мало приукрашивала, даже говорила не все то, что слышала. Марина из деликатности опускала, например, такой диалог: "А вишь, у Кутузова один глаз…" — "Хуш у Кутузова и один глаз, он видит больше, чем все твои немцы двумя!"
29 июля Михаил Илларионович был возведен за мир с Оттоманской Портой в княжеское достоинство с титулом "светлости".
Но в этом опять была плохо скрытая издевка Александра. В указе сенату говорилось: "…возводим мы его с потомством".
А какое же потомство у Михаила Илларионовича Кутузова, когда у него пять дочерей и ни одного сына, а жене 57 лет? Был сын первенец, да сонная мамка прислала — навалилась на маленького пышной грудью, и ребенок задохся.
Екатерина Ильинишна не желала сама кормить: "Фи, молоко течет. Ни платье надеть, ни в театр!"
— Твои дела идут в гору, Мишенька, — говорила теперь Кутузову жена.
Михаил Илларионович молча улыбался, ждал, что же будет дальше.
31 июля царь назначил его командовать Нарвским корпусом, всеми сухопутными и морскими силами в Петербурге, Кронштадте и Финляндии.
— Вот видишь, Катенька, чем я не Чичагов: уже командую флотом, — смеялся Кутузов.
Но все это было еще не то. Александр все еще не хотел полностью признать большие заслуги Кутузова.
IIНе столько мрачные, сколько самонадеянные предсказания Наполеона о том, что Барклай и Багратион не увидятся больше, не оправдались: оба командующие армиями встретились в Смоленске.
Этой встречи ждали все: и войска и народ. Ей придавали большое значение, понимая, что после соединения двух армий в действиях русских должна произойти существенная перемена.
Горячий, невыдержанный Багратион в письмах к Ростопчину честил Барклая за бесконечное отступление и прямо называл его трусом и изменником. Еще более невыдержанный, чем Багратион, московский военный губернатор Ростопчин, сплетник и болтун, конечно, во всех московских гостиных рассказывал и читал письма Багратиона. О них знала вся Россия.
Народ не вдавался в стратегические тонкости маневра 1-й армии, а видел одно: Барклай без боя отдает врагу русскую землю, а Багратион мужественно пробивается на соединение с 1-й армией и призывает к отпору врагу.
Всем хотелось героики, хотелось умереть за отчизну, но очень немногие понимали, что просто умереть за отечество легче, нежели выиграть войну и отстоять независимость родины.
Багратион был не великорус, а грузин. Народ знал и ценил его как верного и любимого ученика Суворова, и никто не сомневался в том, что Багратион — русский, что он — настоящий патриот России. А в патриотизм лифляндца Барклая де Толли почему-то не верили.
И вот теперь оба полководца должны были встретиться и руководить обороной России.
Несмотря на то, что Багратион был старше в чине, он первый поехал к Барклаю как к военному министру.
Армия оценила этот жест Багратиона: худой мир лучше доброй ссоры.
Окруженный большой свитой и пышным конвоем из ахтырских гусар и литовских улан, Багратион ехал в коляске к дому военного губернатора, где жил Барклай.
Барклай де Толли в полной парадной форме с тремя звездами на груди ждал его. Увидев из окна подъезжавшего к дому Багратиона, Барклай взял генеральскую шляпу с черным султаном и вышел навстречу гостю.
Всегда спокойное, чуть грустное, удлиненное лицо Барклая изображало любезность и расположение.
— Я только что узнал о вашем приезде и хотел тотчас же сам быть у вас, — как бы оправдываясь в том, что он не поехал к старшему в чине Багратиону, а Багратион приехал к нему, сказал Барклай де Толли.
Внешне встреча прошла дружелюбно, о недавних размолвках не было и помину. Оба командующие отправили императору донесения, в которых сообщали, что все недоразумения между ними рассеяны.
А на деле этого, к сожалению, не получилось.
Генералы, недовольные отходом русских армий на восток, настояли, чтобы Барклай собрал военный совет.
Хотя осторожный Барклай де Толли предпочитал не двигаться с места, но совет решил наступать, потому что корпуса Наполеона были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.
25 июля обе армии двинулись из Смоленска к Рудне, центру армии Наполеона. Впервые в этой войне русские наступали. Командиры ободрились, солдаты шли с песнями.
26 июля 1-я армия стала у Приказ-Выдры, а 2-я — у Катыни. 27 июля Барклай вдруг приказал остановиться. Он получил донесение, что французы заняли Поречье, и боялся очутиться в мешке, если Наполеон из Поречья зайдет ему в тыл.
Багратион продолжал настаивать на наступлении. Он считал, что Наполеон будет обходить не правый, а левый фланг русских и поведет наступление на Красный.
Совершенно противоположные по характеру и темпераменту, Барклай и Багратион не могли сговориться и действовать согласованно.
1-я армия стала на Поречской дороге, 2-й же Барклай приказал занять ее место у Приказ-Выдры. А на следующий день, 28 июля, военный министр велел Багратиону отойти к Смоленску.
Ежедневные передвижения — то наступление, то фланговый марш, то отступление, — совершавшиеся по невозможным дорогам, изнуряли людей и лошадей и были непонятны ни командирам, ни рядовым. Так как в приказе обязательно упоминалась лежащая у Смоленска деревня Шеломец, то солдаты остроумно окрестили эти бесконечные переходы "ошеломелыми".
Терпение всех истощилось.
Неразбериха в командовании издергала всех.
Багратион подчинялся приказам Барклая, но жаловался в письмах всем. Аракчееву он писал:
"Я никак вместе с министром не могу. Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, и толку никакого нет".
