Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Какая жалость, какая жалость! – Вика всплеснула руками, посмотрела молитвенно вверх, но не выдержала игры, рассмеялась. – Что ж, раз вы отказываетесь, придется мне сесть на попечение предложенных вами ухажеров.
– Не я их предлагал, Вика. – Корнеев невольно улыбнулся.
– И еще улыбается! – Вика снова сделала «руки в боки». – Улыбается! – Умолкла Вика, погасила в себе все, отступила в сторону, освобождая Корнееву дорогу: – Пожалуйста, Сергей Николаич.
На что Корнееву рассчитывать в случае провала? На традиционную милость сильных к слабому, побежденному? Чепуха: кто же всерьез воспринимает кормление повидлом и пряниками человека, у которого перешиблен хребет? Такого человека лечить надо, а не кормить коврижками.
На буровую он шел сейчас, честно говоря, не потому, что ему надо было непременно там присутствовать, «руководить», как любят руководить иные, мелочно опекая рабочих, и не потому, что он ожидал чего-то нового от результатов проб, нет, он просто не мог быть сейчас один, ему надо было хотя б немного постоять на площадке, среди людей и механизмов, подышать морозным духом тайги и снега, ощутить, как пахнет масло, земная глубь, сажевая гарь дизелей, услышать, как выхлопы трясут трубу, как надрывается, еле ворочая сжимом челюстей, автоматический ключ, как поют тросы и звенит металл, как поругиваются усталые люди и как гудит пар, без которого ни одна буровая не буровая – пар в тайге для любого механизма все равно что костер для замерзающего таежника – это тепло и жизнь.
Прошли уже две тысячи триста пятьдесят метров. Результат был прежним: глина.
Утром он зашел в балок к Мите Клешне. Тот, проснувшийся, сидел на табурете посреди балка, ворошил пальцами густые лохмы. Искалеченная трехпалая рогулька ярко поблескивала краснотой стянувшейся кожи, вызывала сочувствие.
– Проснулся? – спросил Корнеев, поморщился: будто сам не видит, проснулся Окороков или нет.
Не переставая чесать голову, Клешня просипел хмуро:
– Еще нет.
– Когда на права сдавал, это здорово мешало? – Корнеев показал взглядом на изуродованную руку.
Митя Клешня, хоть и не смотрел на Корнеева и не видел его взгляда, все понял, прекратил манипуляции, выкинул перед собой руку, пошевелил пальцами, лицо его сделалось угрюмым.
– Еле врачей уговорил, чтоб справку дали. Врачей уговорил, так в автоинспекции начальничек их в землю рогами уперся. Трактором не сдвинуть – во как уперся! Пришлось сдвигать.
– Сдвинул – хорошую специальность получил. Шофера ныне… – Корнеев собрал в щепоть пальцы, наморщился, подбирая точное слово.
– Золото, – растянул рот в угрюмой улыбке Клешня, – да только нет ничего хорошего от этого золота-то… Шофера есть – техники нет.
– Ну, это вопрос будущего.
– А мне будущего не надо, мне надо, чтоб сегодня было. – Клешня неприятно подвигал нижней небритой челюстью, сощурился жестко, вскинул маленькие, беспощадно-колкие глаза. – Насчет завтра пусть те, кто там жить собирается, они пускай беспокоятся. А я сегодня жить хочу.
Натянулось что-то в Корнееве – некая болезненно-чувствительная нить, поводок, который держит человека накоротке, не позволяет ему выходить из себя. Случается, нажим бывает сильным – и тогда поводок рвется ко всем чертям, человек вылетает из колеи – шумит, пыжится, бесится, тщетно стараясь доказать свою правоту, а когда кончается порох – конфузится происшедшего всплеска, стыдливо прячет глаза, начинает заниматься самобичеванием – а толку-то от этого?! Лучше уж не натягивать поводок.
Загнанный, усталый человек особенно чувствителен и раним, все воспринимает обостренно, словно соль открытым порезом, и случается, вещи, на которые он никогда бы не обратил внимания в спокойном состоянии, калечат его.
В балке было холодно: остыл за ночь, за печкой никто не следил, все предпочли теплу сон, с утра ребята ушли на вахту, остался один Клешня – не его была смена. Корнеев подошел к буржуйке – печка была стандартной, самоклепной, во всех балках такие имелись, у Корнеева тоже, – распахнул узенькую, тяжелую от сажевой накипи дверцу. Обнажился холодный, с серебристой шевелящейся золой зев.
– Чего ж буржуйку не топишь?
– Руки пока не дошли.
– Когда дойдут – поздно будет. Обморозишься. Следующий этап – воспаление легких. – Проговорил строго: – Заруби себе на носу: больные люди мне не нужны. Это первое. И второе. Поедешь с бригадными вещами в Малыгино, обратно продукты прихватишь. Понял?
– Так точно, – без особой бодрости, хотя и по-военному отозвался Митя Клешня, – шмотье сдам, все как надо сделаю, обратно жратву привезу, – зыркнул на Корнеева исподлобья: что-то не в духе начальник был.
У порога Корнеев задержался, оглянулся и, произнеся тихо: «А отчим-то у тебя…», – вдруг невольно вытянул лицо. Митя Клешня, получив «боевое задание», не вставая с табурета, потянулся к новеньким, еще не обмятым, недавно привезенным на склад из малыгинской кооперации катанкам – высоким, фанерно-негнущимся, черным, работа хоть и кончалась, а обувка теплая все же была нужна. Выудив из одного катанка портянку, Митя намотал ее на ногу и только хотел посунуться намоткой в нутро, как остановился: катанок не отлипал от пола – то ли он приклеился, то ли примерз к рыжеватым, наскоро покрашенным доскам, то ли еще что-то произошло…
Клешня потянул сильнее – катанок согнулся в голенище, но не подался, продолжал мертво стоять на полу.
«Ч-черт побери, что же это такое творится на белом свете – уж не проделки ли нечистой силы это?» Он отер кулаками глаза. Подъехал вместе с табуреткой к катанку, заглянул в черное, пахнущее горелым голенище (валенки, а по-сибирски – катанки, имеют окончательную отделку – обжиг; их обжигают, как горшки, чтобы не торчали остья, волосы, скрутки шерсти, гладко обрабатывают огнем, и тогда катанки становятся чистыми, нарядными, радующими глаз), сморщил брезгливо нос – не любил паленого. Снова согнул катанок, но тот не отлипал от пола. Растерянно откинулся назад. Лицо Митино обвисло, подбородок набряк, как свинцовый. Обе кисти – и здоровая, и покалеченная – сжались. Разжались. Снова сжались, снова разжались.
«К полу катанки прибиты, вот что, – понял Митя Клешня, – шутка дешевая: прибивать обувку к полу, брюки к стулу, а в босую ногу между пальцами спящего пионера засовывать клок бумаги… Подпалишь клок спичкой, школяр от боли затрясет лапами, сделает «велосипед» – обычный розыгрыш». Запустил руку в голенище, пошарил там пальцами, нашел искомое – растерянность с Митиного лица сползла, будто ненужная тень, подглазья набрякли грозовой темью, губы зло сжались. Он метнулся к своему лежаку, выдернул из-под подушки плоскогубцы, сунул их в катанок. Поднапрягся, выдернул: в сжиме пассатижей свежо поблескивал гвоздь. Второй катанок был тоже прибит к полу гвоздем.
– Ну, с-сволота, – свистящим шепотом пробормотал Митя Клешня, – ну, с-сволота! – стиснул кулаки угрожающе.
Хотел было Корнеев спросить, почему он кому-то одному грозит, а не всем
