Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Пару пузырей белоголовой, мадам! – ну совсем как в высшем парижском свете, черт возьми, те же манеры, те же слова, тот же лоск; не-ет, если дело так дальше пойдет, то этому хмырю Воронкову не устоять, подомнет его Митя Клешня. Поддел пальцем треух, склонил голову к плечу, добавил вежливо: – Пожалуйста, мадам!
Продавщица недоуменно сморщила нос: что же это за противное слово такое «мадам» и кто же его произносит – Митька Клешня, если б она не знала его, поверила бы, прониклась, возможно, уважением, а тут нет, номер не проходит, некоторое время еще размышляла, решая, то ли обидеться, то ли рассмеяться. Расхохоталась звучно, от души.
– Во даешь!
– Как умею, – Митя Клешня снова изящным движением склонил голову, выкинул перед собой два пальца. – А, мадам? Всего два пузырька.
– У вас же на буровой запрет на спиртное, водку приказано не выдавать. Только по записке этого самого… ну, вашего…
– Корнеева?
– Во-во.
– За разрешением дело не станет, Корнеев мне завсегда писульку даст. Технику вон какую доверил, вишь? – Митя Клешня глянул в наполовину засыпанное снегом стекло, где темной угловатой коробкой припадала к земле окутанная дымком выхлопа «атеэлка» – мотор в мороз глушить последнее дело. – Вездеход называется! А уж жалкий квиток с разрешением и подавно доверит.
Продавщица малость присела, чтобы сравняться ростом с Митей, в очищенный прогал стекла увидела «атеэлку». На лице ее возникло что-то уважительное.
– Неуж твоя?
Митя Клешня молча развел руки в стороны: естественно!
– Сила! – продавщица по-мужски вздернула вверх большой палец. – Только за рулем пить нельзя.
– В вездеходах руля нет, – снисходительно пояснил Митя, – рычаги. А потом, сейчас-то я пить не буду. Вечером. Именины у меня сегодня, ясно?
– Именины?
– Да, в этот день меня крестили. Не веришь? – Митя Клешня вздохнул. – Жаль, что эту дату в паспорте не проставляют, а то б показал. И доказал бы, что дважды три – шесть, – он покосился в окно, на «атеэлку»: почудилось, что у машины кто-то ходит. Встревожился было, но тут же успокоился: да кто может ходить, кроме удивленных ребятишек, для которых эта сложная техника внове, и угрюмых сельчан-чалдонов, привыкших управлять кобылой, лодкой, бабой и больше ничем? У «атеэлки» действительно кто-то стоял. Митя Клешня снова пощелкал пальцами: – Некогда мне, мадам. Спешу.
– Ладно, – продавщица выставила на прилавок две посудины, – только в следующий раз без цидульки не приезжай – ничего не получишь.
– Мерси в боку, – галантно склонился Митя, поспешил скорее на улицу посмотреть, кто там подле его машины отирается, – вроде бы какой-то длинный любопытный муравей топочет лапами, рядом с ним – муравьята, будь они неладны.
– Муравей и муравьята, – промычал Митя Клешня, одолевая темные холодные сенцы и выпрастываясь из холодного темного чрева наружу, крепко прижимая добычу к груди, – до-охлые ребята, – мыкнул он напоследок и замер: около «атеэлки» стоял Рогозов. Рядом с ним действительно муравьята – дохлые ребята, малыгинские школяры с напряженно вытянутыми любопытными лицами.
Рогозова в последнее время годы начали еще больше, что называется, «подпирать», в организме стали случаться сбои, осечки – то сердце давало о себе знать, то легкие, то печень. Рогозов подолгу сидел неподвижно, глядя в задымленные дали, будто укачанный дремотными движениями земли, он даже сам изредка покачивался как заведенный влево-вправо, туда-сюда, туда-сюда, и Клешня глядел на него в такие минуты с сожалением: старость – не радость. Возникало несколько раз у Клешни желание плюнуть на все и уйти, умотать от Рогозова куда-нибудь на север, в тундру, либо на юг, в город, пожить несколько лет беззаботно и легко, повеселиться, но каждый раз что-то останавливало, буквально за руки его хватало, прилипало к горлу, и он «давал задний ход». Что это была за сила, Митя Клешня понять не мог.
Изменения, надломы в рогозовской жизни привели к тому, что тот стал более разговорчив, – видать, приближение старческих болезней, смерти почувствовал, раз появилась потребность пообщаться с людьми, рассказать им о себе и сложной жизни своей, подолгу играл на белом звучном «Беккере», приобрел краски, кисти и картонки с наклеенной на них грубой суровой тканью – сказал, что будет заниматься живописью, но пока ни одной картонки не тронул, приводил в порядок какие-то бумаги, иногда останавливал свой тяжелый взгляд на Мите Клешне, и тот невольно начинал почесываться.
Рогозов, костлявый, высокий, с остылым на морозе лицом, вперил взор в окороковскую технику, и Клешня невольно почувствовал гордость, прижал к груди покрепче бутылки, словно боялся, что Рогозов непременно выскажется по этому поводу, но он ничего ему не сказал, повел головою в сторону вездехода – неуклюжей мощной коробки, попыхивающей синим отгаром, молвил громко:
– Это ты молодец, что технику себе подчинил.
Клешня кивнул головой согласно: естественно, молодец! Распахнул дверцу «атеэлки», положил бутылки на сиденье. Рогозов тоже заглянул вовнутрь, сощурил глаза. Хлопнул рукой по сиденью, пощипал задумчиво усы.
– Олени с севера пришли, – проговорил он вполголоса, чтобы не слышали дети, – пару дней кормиться здесь будут, а потом на юг пойдут.
– Понял, – снова кивнул Митя.
– Важно их не упустить, – произнес Рогозов, и Клешня новым кивком подтвердил сказанное: сегодня или в крайнем случае завтра, но лучше все-таки сегодня надо завалить семь-восемь оленей, и тогда зиму можно коротать безбедно. А если завалить два или даже три раза по семь-восемь голов, то тогда они не только олениной на зиму будут обеспечены, но и «тугриками», как он называл деньги.
– Сможешь сегодня? – Рогозов снова хлопнул ладонью по дерматину сиденья.
– Не знаю. А если меня с работы за это выгонят?
– Плевать, – жестко ответил Рогозов. – Все равно эти твои лыком шитые коллеги последний дым по воздуху разгоняют. Вышек здесь больше не будет – ни хрена они не нашли. И не найдут. – Митя Клешня даже поежился от беспощадной неприкрытости этих слов. Желания возражать у него больше не было. – Так что за работу свою можешь не цепляться, – сказал Рогозов.
– Ладно, – Клешня, подпрыгнув, забрался на гусеницу, нырнул в кабину. Покосился в зарешеченное оконце, откуда был виден кузов. – Тут продукты у меня. Отвезу их на буровую, оттуда мотану на заимку.
– Добро, – кивнул Рогозов, – буду ждать. Ружья, патроны уже наготове.
Сделал перегазовку Митя Клешня, мотор загудел, загукал радостно – остыл конь на морозе, и закачалась, переваливаясь с бока на бок, жесткая снежная дорога, уползая под днище «атеэлки», – повез умелец еду на буровую.
На буровой заканчивался сеанс радиосвязи. Корнеев доложил о пробуренных метрах – две тысячи триста
