Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Через полчаса «атеэлка» ушла с буровой в Малыгино. Митя Клешня никак не мог успокоиться: обида ему причинила не просто боль, а хуже – оставила кровоточащую рану. Чтобы прийти в себя, нужен был ответный выпад – чья-то чужая боль. Стиснув зубы, он вел «атеэлку» на большой скорости, утопая в снегу, зарываясь в сугробы, стремительно выныривая из них, соскальзывая с закраин ям, надолбов и кочек, с грохотом проворачивая гусеницы, кроша ими лед, промерзлую, сталисто-твердую землю. – Митя Клешня вел вездеход так, будто всю жизнь этим занимался, – видно, действительно природный дар у него был, – вел легко и лихо.
Губы Митины приплясывали, тряслись, обнажая сжим челюстей, шапкой он стукался в потолок кабины, и от каждого удара треух соскальзывал на глаза – Митя Клешня коротко и зло вскидывался, подбивал шапку вверх, но она снова съезжала на нос, заслоняла взор.
– Ну! – сдавленно просипел он сквозь зубы. – Ты у меня поплатишься, за все поплатишься! За все-е-е…
Он знал, что говорил.
Клешня откровенно стеснялся своей внешности – ну какой бабе, кроме исчезнувшей куда-то Армянки, нужен был он, не мужчина и не мальчик, а так, нечто среднее – обрубок, пенек с толстой негнущейся шеей, маленькими глазками и дыркой в подбородке? Страдал от этого Митя, маялся, корчился от неудобства и душевной неустроенности.
Вот и сейчас – в Вику втюрился. Ну к чему это, а? Он все бы, наверное, отдал, чтобы побыть с ней хотя бы немного наедине, он пьянел от одного ее вида и буквально дурел от мысли, что подобное не может, никак не может свершится. И тем не менее Митя Клешня на что-то надеялся – часто приходил в столовую, дарил какие-то безделушки, то есть проявлял те знаки внимания, без которых ухаживание просто не существует, заявился даже как-то в Викин балок, но был быстро выперт оттуда. На это, правда, он не обиделся – считал, что так положено, а поразмышляв, даже остался доволен: раз Вика выставила его из жилья, залилась пунцовой краской и, как ему показалось, почувствовала «смятение», значит, еще не все потеряно.
Но тут ему начали мешать – появился соперник. Клешню передернуло от воспоминания, скривил губы в недоброй улыбке. Воронков – вот кто его соперник. Он более грамотный, чем Митя. И так пробовал извернуться Митя Клешня, и эдак, чтобы победить Воронкова, отвадить его от Вики, но, увы, ничего тот не понимал и понять не хотел, Воронков буквально таял – противно было смотреть – при одном только имени Вики и совсем уж раскисал, когда видел ее.
Клешня жил с Воронковым в одном балке, пару раз, оставшись наедине, пытался поговорить с ним, уму-разуму наставить, втолковать, что он первым Вику увидел, он, а не Воронков, он первым кренделя подле нее начал выписывать, но куда там: Воронков был совсем как блажной. Отвечал своим куриным голосом, что соперничество – извечный удел мужчин, давным-давно так повелось, дурацкая традиция, мол, до сих пор не утеряна и так далее, надо, дескать, посоревноваться.
– Я те п-покажу, утеряна эта самая… как ее… традиция иль не утеряна, – Клешня сделал перегазовку: вездеход одной гусеницей попал в длинную, пробитую морозом ломину, загудел натужно, вхолостую гремя траками. Глянул в крохотное, установленное под самым верхом кабины зеркальце, поймал собственный взгляд, усмехнулся. А что если справит он себе в малыгинской кооперации черный вечерний костюм, туфли лаковые с сияющими, солнцем играющими носами купит, сорочку белую с негнущимся крахмальным передом как в кино у этого… у знаменитого француза, ну! Он нетерпеливо пощелкал пальцами здоровой руки – надо же, какая дырявая память стала, забыл французика-то, совсем забыл… поет он еще здорово… Сконструирует, глядишь, и ничего парнем окажется. Митя Клешня подмигнул себе в зеркальце – бог не выдаст, свинья не съест!
Снова вспомнил о Воронкове, стиснул здоровую руку в кулак, поморщился горько, обреченно: драться-то ему тяжело, одна только рука у него и есть, другая, искалеченная, не в счет, максимум, что он может делать ею – держать ложку да нажимать на курок (хотя он помнил, как однажды рассадил пополам огромный комель, но рогулька тут была лишь подпоркой), обреченно крутнул головой – эх, если бы не искалеченная рука, показал бы он Воронкову, где раки зимуют.
До чего ведь этот Воронков додумался – катанки гвоздями к полу прибил, вот с-сволота, да за такие вещи обидчика надо заставить обязательно расплатиться, он этой обиды Воронкову не простит. За все одним махом рассчитается – за Вику, за унижения, за катанки.
Дорога тем временем поползла в гору. Немного погодя и дома малыгинские появились, добротно срубленные, на века, выцветше-серые, с высокими заборами и прочными ставнями, что словно веки защищали темные зоркие окна. Сколько Митя ни знал село, оно всегда было таким нелюдимым, каждый дом, каждое окно настороже. Покосился направо, на старый, припавший набок дом, по самые ставни вросший в сугроб, с нарядным, несмотря на прогары и трещины, жестяным дымником, надетым на трубу, – здесь жила Армянка, у которой он когда-то любил бывать, спасаться от тягот жизни, их жизни с Рогозовым. Уехала Армянка, а куда – Клешня и не знал.
Уехала она, лица ее, некрасивого, худого, горбоносого, Митя Клешня почти не помнит, даже глаз роскошных не помнит, а вот походка, невесомо-легкая, будто она не женщина, а какое-то видение, быстрая, с плавными взмахами костлявых длинных рук, почему-то не выветрилась из памяти, и иногда ему бывает охота увидеть, как издалека, вытаивая из снегов дымчатой бесплотной тенью, идет – к нему идет, – издали счастливо улыбаясь и убыстряя шаг, Армянка. Щурит темные южные глаза, огромные и невпопад к лицу красивые, сверкает зубами – рада Клешне. Уехала Армянка, вместе с детьми укатила, а куда – не доложилась.
Нырнул в огромный горбатый сугроб, и остался позади Армянки дом, вызвавший у Мити печаль, приятное воспоминание, и снова он остался один на один с трескучим обжигающим пламенем – с обидой, что глодала его изнутри, с грохотом «атеэлки».
Выбросить на вертолетном пятаке – вырытой среди сугробов и утрамбованной деревянными бабами площадке – бригадное барахло было для него делом плевым: полчаса работы, и все, загрузиться продуктами – тоже вещь недолгая, и Митя Клешня, довольный, что так скоро обернулся, тормознул у крыльца кооперации, здоровенного, с надломленной посреди крышей дома с щелястым прочным крыльцом.
Перевалившись через
