Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
– Сколько у тебя воинских людей в крепости?
– Приказ казанских стрельцов и три сотни дворян, сбежавшихся со всей округи от воровского разора, – сказал воевода. – Каждый день подходят ещё, не меньше десятка.
– Стало быть, есть люди из полков? – заинтересовался Барятинский.
– Почти все твои, окольничий. Проходу от воров в Синбирск нет, вот они и засели в Тетюшах.
– Зверев! – окольничий хищно оскалился. – Возьми свою роту и выгони в тычки из города всех дворян, не обращая внимания на возраст. Я после их сам разберу, с пристрастием. А ты, воевода, пригляди, чтобы эти нетчики не сбежали!
Рейтарский капитан и тетюшский воевода поспешили приступить к исполнению повеления окольничего, а он открыл берестяной ящик и вынул из него бумагу, чернильницы с красными и чёрными чернилами и очинённые гусиные перья для письма. Барятинский ещё в пути сочинил в уме отписку великому государю, и теперь ему оставалось запечатлеть её на бумаге. Князь ещё раз мысленно повторил свою заготовку и решительно взялся за перо. Начал отписку не с того, что вор его прогнал от Синбирска с великим позором и людскими потерями, а с простодушного уведомления: «…А я, холоп твой, с твоими, великого государя, ратными людьми отошёл в Тетюши и дожидаюсь кравчего и воеводы князя Петра Семёновича Урусова, чтобы нам, холопам твоим, пойтить опять в Синбирск и князя Ивана Милославского от осады освободить…» Далее Барятинский довольно ловко переложил вину за своё поражение от Разина на князя Урусова: «Если бы, государь, кравчий и воевода князь Пётр Семёнович Урусов к тому бою поспел, а у меня, холопа твоего, было бы две тысячи пехоты, вор бы не только не приступил к Синбирску, но и к берегу не приступил; а то рассмотрели, что у меня нет пехоты, так и охрабрели, и я, холоп твой, отошёл от Синбирска, и полки твои, великого государя, отвёл в целости, опричь того, которые побиты и поранены в боях. А надобно бы, государь, идти вскоре на Синбирск, чтобы черту удержать, и вели, государь, мне конных и пеших людей дать, чтобы мне было с кем в поле надёжно стоять и над вором промысел учинить… А московские, государь, люди и городовые, которые со мною, холопом твоим, душевно тебе, великому государю, рады служить; а нижегородцы, государь, многие богатые люди в полку не бывали, а кравчему и воеводе князю Петру Семёновичу писал сего ж числа, чтоб он шёл на Синбирск не мешкав, чтоб, государь, черту удержать, а как черту удержим, по-прежнему, всё твоё, великого государя, будет, и Астрахань за тобою, великим государем, будет, а како с ним вором такой же бой будет, и его самого воры казаки, связав, отдадут или убьют…»
Барятинский на два раза вычитал отписку и остался ею доволен: ему удалось ненавязчиво спихнуть часть своей вины на князя Урусова, а великому государю гневаться на двоих ближних людей за их общую промашку с вором под Синбирском будет не с руки, да и не ко времени, сейчас нужно не виновных искать, а воевать, и другого воеводы, способного справиться с вором Стенькой Разиным, у царя Алексея Михайловича, кроме князя Барятинского, не было.
Окольничий отложил отписку в сторону и взял чистый лист бумаги, нужно было отправить грамотку в Казань, воеводе Урусову. Хотя Барятинский в душе презирал кравчего, он не погнушался навить много лестных слов князю Петру Семёновичу, лишь бы получить столь необходимую для него пехоту и, в придачу к ней, десятка два полевых пушек, чтобы иметь в неизбежном сражении с Разиным, о котором он вспоминал с зубовным скрежетом, решающий перевес в силах.
Барятинский послал денщика за Чубаровым, и когда полковник явился, заметил, что тот явно чем-то расстроен.
– Что стряслось, Андрей? – спросил окольничий. – На тебе лица нет.
– Добаловались мы с мужичьем, Юрий Никитич! Только что прибежали к Тетюшам трое дворян из-под Курмыша и такое рассказали, что волосы дыбом.
– Вольно тебе было слушать нетчиков, – жёстко сказал Барятинский. – Они знают, что их за неявку в свои полки ждут батоги, вот и брешут, что ни попадя.
– Эти не врут, окольничий! – горячо вымолвил Чубаров. – Хоронились эти дворяне от воров в лесу, да не схоронились, набежали на них крестьянишки, схватили четверых и предали лютой казни…
– Видать, на колья рассадили? – сухо поинтересовался Барятинский.
– Пригнули друг к другу молодые дубы, привязали дворян к ним за руки за ноги, и порвали на части…
– Даже так! – воскликнул окольничий. – Гляди, какие затейники! Не мякни, полковник, это нам на руку: теперь дворянишки, наконец, поймут, что их место не запечья обнюхивать, а быть в полках, как им и предписано – конно и оружно!
Барятинский взял со стола отписки царю и казанскому воеводе.
– Пойдешь, Чубаров, посыльщиком к Урусову. Отдашь ему мою отписку и на словах испроси у него пехоту и полевые пушки. Перед князем не заносись, но будь твёрд. Возьми с собой полсотни рейтар на лучших боевых конях и в полной ратной сбруе. Проверь, чтобы у всех доспехи были начищены, и пусть лучшую одежду наденут, дабы у казанцев от вашего боевого вида дух захватывало. А другую отписку, великому государю, отправь из Казани с двумя рейтарами великому государю. А ну-ка, встань на свет, я тебя огляжу!
Чубаров смутился и ступил на половицу, на которую из небольшого оконца сочился солнечный свет. Барятинский обошёл его кругом, постучал пальцем по доспеху.
– Добрый у тебя нагрудник, а шапка помята. Негодно в таком виде являться к князю.
Он подошёл к плетённому из ивовых прутьев походному сундуку, открыл крышку и достал блестящий золотом шлем с сутаной из белоснежных перьев.
– А ну, прикинь на свою башку, Чубаров!
Полковник положил свою железную шапку на стол и надел на голову иноземный шлем.
– Чистый лях! – воскликнул окольничий. – Как раз такой, которого я сшиб с коня под Киевом. Вот теперь тебе впору будет говорить с кравчим Урусовым. Шлём береги, на ночь прячь от мышей, чтобы те перья не отгрызли.
– Когда велишь выезжать? – спросил полковник.
– Бери отписки и отправляйся. Без пехоты и пушек я тебя в Тетюшах не желаю видеть.
Барятинский вышел из избы за Чубаровым, посмотреть, как устроились рейтары на новом для них стане. Ночи стали морозны, посему палатки и шалаши были поставлены лишь для сторожей, свободные от службы ратные люди поместились в избах посада, утеснив обывателей, а также в амбарах и других постройках. Для коней соорудили жердевый загон, Барятинский подошёл к нему и увидел, что рейтары, прежде чем завалиться спать, крепко растрясли посадских людей: на земле были разметаны несколько стогов сена, в четыре гряды насыпан овёс, а глубокие и длинные колоды наполнены свежей водой.
Окольничий порадовался тому, что от Синбирска ему удалось уйти, сохранив большую часть коней, без них рейтар не воин, а крестьянские сивки да бурки слишком мелки и слабосильны, чтобы носить на себе облачённых в железо всадников. Дворянин являлся в полк на своём коне, но сейчас могли прийти и безлошадные, таких окольничий решил ставить в пехоту, что было для дворянина и наказанием, и давало ему возможность, добыв в бою доброго коня, вернуться в рейтары.
К конскому загону подъехали с десяток нагруженных рогожными кулями телег, и окольничий подошёл к ним ближе. Навстречу ему поспешил полковник Зыков.
– Воевода не поскупился! – доложил он. – И то скажу, что амбары в этом городке трескаются от съестных припасов: рыба всякая, гречка, говяжья и баранья свежанина, на моих глазах бычков и ярок резали, два воза хлебов, один с вчерашними, другой с сегодняшними. Для твоего стола, Юрий Никитич, воевода и лучшие тетюшские люди собрали отдельно, величают тебя спасителем и кланяются ниже земли.
– Они что, глаза мне белужьей икрой решили замазать? – скривился окольничий. – В сём городке нетчики, как клопы, в каждом пазу схоронились. Где Зверев? Почему его нет с теми сотнями дворян, что в Тетюшах попрятались?
– Зверев при мне начал перетрясать городок, начиная с казанского конца, – сказал Зыков. – Рейтары злы на тех, кто не явился в полки, и никому не дают спуску. Гонят всех в тычки к соборной площади, там уже полгорода на коленях стоят. Скоро всех сюда пригонят.
