Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
– Что у тебя? – спросил Нефёд, повернув ватажника лицом к полыхающему смолью.
– Упал с прясла и расшибся. Плечо, видимо, с места вылетело.
Нефёд поднёс к лицу Спирьки лист лопуха.
– Ну-ка сплюнь сюда! Счастлив твой Бог, мужик! Крови в плевке нету, значит, нутро цело. Держите его за плечи!
Нефёд схватил Спирьку за левую руку, помял её и резко дёрнул. Ватажник взвыл от невыносимой боли, но в этот раз не обеспамятел, ему сразу полегчало. Нефёд взял лыко, подвязал им согнутую в локте руку к шее и жёстким ногтём указательного пальца щёлкнул Спирьку по лбу.
– Проваливай отсель, мужик, а то мигом отрублю топором руку!
Спирька, опираясь здоровой рукой на пол, приподнялся, встал на ноги и, пошатываясь от головокружения, побрёл в угол амбара, где на соломе лежали раненые люди.
– Спирька! – услышал он из полутьмы знакомый голос.
– Ты, Гусак?
– Я рядом, перешагни через мужика, и я тебя ухвачу за одёжу.
Спирька перелез через неподвижного, как колода, мужика, и Гусак тут же потянул его за полу вниз.
– Садись рядом, братан! Наших видел?
– Весь день один. А ты никого не встречал?
– При мне Аниска Мёртвый упал в ров на чеснок, – сказал Гусак. – Теперь он и взаправду мёртвый.
– А почему его так звали?
– Разве ты не знаешь? – удивился Гусак. – Родился мёртвым, но повитуха его отдышала, оттрясла, а прозвище прилепилось.
– Хотел бы я знать, где Филька Косой, – задумчиво сказал Спирька. – Споткнуться мне на ровном месте, но он из той толпы, что подхватила нас, ужом выскользнул.
Косой отыскал своих друзей на следующий день, живой и здоровый, с двумя солёными лещами в холстинной суме и большим сухарём.
– Где ты потерялся? – воззрился на него Гусак.
– Всё-то тебе знать надо, Петруха! – усмехнулся Филька. – Чего валяешься сам-то, ведь ты здоров! Давай подхватим Спирьку и отойдём отсель подале, я вам кое-что поведаю.
Они ушли на берег Свияги и схоронились от чужих глаз под тальниковым кустом. Филька окунул в речку сухарь, чуть подержал там и разломил на три части. Достал из сумы и разрезал на куски рыбины.
– Говори, что замолк! – потребовал Гусак. – Что ты такое вызнал?
– Оглянитесь по сторонам, дружьё, – молвил Филька, теребя рыбу. – То ли мы нашли, что искали? Стенька хорош только с издали, а вблизи вокруг него то же делается, что и всегда на Руси. Один объедается белорыбицой, а Спирьку, хотя он чуть не запёрся на прясло, кормлю я, потому что от атамана ему и ложки толокна не прибыло.
– Дождаться надо было, а не бежать сюда, – возразил Спирька, хотя почувствовал, что в словах Косого есть своя правда.
– Не ведаю, как тебе, – сказал Филька. – А мне от Разина ничего не надо, да и дать ему нам нечего. Волю?.. Так её у меня сколько надо, столько и есть. Разве не так?
Гусак с ним сразу согласился, и Спирька недолго раздумывал. И стали с той поры ватажники промышлять воровством, никого мимо себя не пропускали: грабили всех прохожих и проезжих, даже казака пьяного поймали, раздели догола и в Свиягу с камнем на шее бросили. Так и прошло у них время, пока деревья совсем не обезлиствели и невмоготу стало ночевать под открытым небом. Над Синбирском по ночам полыхали огненные отсветы, но город не поддавался Разину, и не было у Спирьки и его друзяков даже и проблеска мысли, где они зазимуют.
Ночью в дубраве, где они ночевали, их до костей проморозило и продуло. Косой устал дрожать под овчиной на куче дубовых листьев, поднялся и, по привычке, пошёл к дороге глянуть, нет ли на ней кого живого, чтобы его растрясти. Привалился спиной к придорожному дубу и высмотрел человека, но поопасался взять его в одиночку, растолкал Спирьку и Гусака, и они втроем вышли поперёк пути прохожего и чуть рты не раззявили от изумления – такой богатой добычи у них ещё никогда не бывало. Первым пришёл в себя Косой.
– Диво дивное! – воскликнул он, выйдя на дорогу с саблей в руке. – Убей Бог лаптем, думал, что мужики в Синбирской округе всем барам головы поотрывали, так нет! Куда путь держишь, боярин?
– Раз вы мне встретились, значит к вам, – спокойно ответил Твёрдышев. – Мне сейчас всё едино, от чьей руки смерть найти!
Ватажники переглянулись, таких слов они от своих жертв ещё не слыхивали.
– Почему ты взял, что мы тебя порешим? – сказал Спирька. – Вот опростаем тебя от богатой одёжки, золотые повытрясем, и гуляй дальше! А для сугрева овчинку пожалуем.
Гусак встал рядом с Твёрдышевым и примерил свой лапоть к его сапогу.
– Снимай, боярин, обувку, хочу понежить ноги в тепле!
Твёрдышев вспомнил про грамотку за голенищем и заартачился.
– Всё берите, а сапоги оставьте!
– Зря рядишься, здесь тебе не торг, – сказал Гусак и крепко ударил Твёрдышева кулаком под душу.
Степан Ерофеевич, хватая ртом воздух, скорчился, на него навалились Косой и Спирька и стали срывать с него одежду. Твёрдышев перевёл дух и озлился, отбросил от себя ватажников и побежал по дороге. За ним кинулся Гусак, догнал, и они сцепились бороться посреди дорожной грязи.
– Беда! – завопил Косой. – Они же дорогущую одежду в грязи вываляют!
Он и Спирька собирались броситься на подмогу Гусаку, но вдруг обезножили: на них из дубравы выехали полтора десятка казаков и копьями прижали ватажников и Твёрдышева к дубам.
– Что не поделили, ярыжные люди? – сказал казачий старшой. – Не знаете, как купца раздуванить, или он на вас насел и хотел отобрать воровскую казну?
– Сапоги не стал снимать, – проворчал Гусак. – Оттого и шум начался.
Старшой присмотрелся к сапогам Твёрдышева.
– Знатная обувка! – сказал он. – Ну-ка, ребята, разуйте его!
На этот раз Степан Ерофеевич не сопротивлялся, и сапоги, и грамотка оказались в казачьих руках.
– Эге, – сказал старшой. – Да это вестовщик! Берите, ребята, всех и гоните к Степану Тимофеевичу! Атаман грамоткой будет доволен.
Он хотел тронуть коня, но увидел на земле саблю.
– А ну, подай! – велел Гусаку.
Казак недолго разглядывал саблю, размахнулся и ударил изо всех сил ватажника по голове. Тот рухнул наземь.
– А сабля, ребята, казацкая! – сказал он, наезжая конём на Спирьку. – Вестовщика не трогайте, а воров рубите!
Спирька вскинул руки, защищая голову, но через мгновенье она покатилась по замёрзшей земле. Тут же лишился жизни и Филька.
– Посадите вестовщика на запасного коня, – вытерев сабельный клинок о шею своего жеребца, сказал старшой.
На нём красовались дорогие, из красной юфти, сапоги Твёрдышева, а он нет, нет да поглядывал на соболью шапку пленника. Наконец, не сдержал искушения, сорвал с него шапку и нахлобучил ему на голову свою баранью. Твёрдышев не сопротивлялся, им овладели слабость и равнодушие ко всему, что с ним происходит, и если он и желал чего, то лишь того, чтобы всё поскорее завершилось. Когда они приблизились к Казанской стороне Синбирска, он посмотрел на прясло, и если бы на нём появился Милославский, то тогда Степан Ерофеевич, может быть, и возжёгся, и крикнул своему губителю: «Вот ты и достиг своего, воевода!» Но прясло было пустым, казаки и мужики сидели вокруг костров, и появление Твёрдышева их не взволновало, для этих людей он был ещё один барин, которого вели на бессудную расправу к их атаману.
На прощанье сорвав с Твёрдышева дорогой пояс и кошель с деньгами, казаки передали его и грамотку калмыку Бумбе, и денщик, пригнув тяжёлой рукой шею пленника к земле, ввёл его в атаманский шатёр. Степан Тимофеевич уже отпустил своих есаулов после утреннего разбора и был один. Атаман сидел на стопе из нескольких ковров, на плечах была соболья шуба, его знобило, и он в руке держал чашу с горячим сбитнем и время от времени из неё отхлёбывал медовый настой с пряностями. Бумба протянул Разину грамотку, тот взял её и велел кликнуть писаря Евсея Жилкина.
Денщик вышел из шатра, и Разин глянул на пленника.
– Узнаю, ты мой давний знакомый, – молвил атаман, равнодушно озирая Твёрдышева, который явился к нему напоминанием о прежних днях, когда он, полный огненных мечтаний о поджоге всей боярской и никонианской Руси, шёл от соловецких старцев на вольный Дон.
