Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
– Так и есть, – подтвердил догадку воеводы Алексашка. – Не стало среди казаков согласия.
Милославский проведенным розыском был крепко доволен и поспешил отыскать окольничего, чтобы объявить о важной новости.
– Раскол среди воровских казаков нам на руку, – сказал Барятинский. – Надо освобождать проездные ворота и ударить по бунташному войску всеми нашими силами.
– Не промахнуться бы, князь, – колебался Милославский.
– Последний приступ воров был недружен, у них нет прежней охоты лезть на прясла. Вот увидишь, они побегут!
– Добро бы так, а вдруг воры охрабреют, что тогда? – продолжал сомневаться Милославский, без возражений глядя на то, как окольничий подозвал Зыкова и велел ему опростать Крымские ворота от кулей с мукой и солью.
В этот час полковник Чубаров, стоящий за Свиягой со своим полком и обозом, приблизился к реке и велел бить в тулумбасы, а рейтарам проходить с большим шумом возле наплавного моста. В притихшем после очередного приступа Синбирске и вокруг него эти звуки были явственно слышны, но восприняты по-разному: государевыми людьми с надеждой, а бунташными людьми – с трепетом и страхом. Они враз все уверовали, что к Синбирску явился на выручку казанский воевода князь Урусов, и этого было достаточно для начала великого смятения. Повод к нему подали казаки, они бросились бежать в подгорье к стругам. За ними побежали и мужики, но не все: Мурза Кайко удержал под своим началом большую часть верных ему мордвы и чувашей и стал уходить от Синбирска по черте на Тагай.
В крепости Милославский и Барятинский спешно начали строить своих воинских людей для прорыва осады. Рейтары и две роты солдат под начальством полковника Зыкова и капитана Мигунова встали возле Крымских ворот, московские стрельцы, солдаты и пехота окольничего подступили к Казанским воротам, над ними начальствовал Зотов. Когда все были готовы, люди солдатского полковника по мостам перекинулись на земляной вал и обрушилась на бунташное войско, рейтары Зыкова устремились в открытые ворота, а Мигунов напал на острог, где его солдаты вырезали всех живых и раненых. Вскоре запылала острожная башня, загорелись избы, амбары и прясла.
Полковник Зотов разогнал всех бунташных людей на Казанской стороне, оставил пехоту Барятинского добивать раненых, а сам с тремя приказами московских стрельцов поспешил в подгорье, вслед за рейтарами Зыкова. Трёхтысячная толпа людей, сбившихся возле пристани, видела свою накатывающуюся на них с Синбирской горы смерть, и её обуял ужас. Стругов было немного, и за них началась смертельная схватка, казаки убивали друг друга, чтобы захватить место, бросившихся вслед за стругом людей успевшие в них залезть счастливцы рубили саблями и топили. И лишь две сотни оставшихся верными Корню казаков вслед за есаулом бросились на конях в Волгу, чтобы испытать напоследок свою судьбу.
Рейтары Зыкова врубились в толпу, и началось беспощадное избиение обезумевших от страха людей. Сопротивляющихся не было, земля стала мокрой от крови, которая ручьями стекала в Волгу. Однако запертых возле пристани мужиков было так много, что немалая их часть смогла прорваться сквозь рейтар, где их встретили московские стрельцы и погнали обратно. Государевых воинских людей обуяло небывалое ожесточение: рейтары-дворяне мстили бунтовщикам за разорение усадеб и убийства барских семейств, московские стрельцы – за ужасы испытанной ими синбирской осады и смерть товарищей.
Последними явились в подгорье Милославский и рота капитана Мигунова. Солдаты пришли не с пустыми руками, они принесли топоры и стали строить рели и заострять колья для казней. Оставшихся в живых бунтовщиков стрельцы сбили в кучу и подпёрли бердышами.
Казни начались с восходом солнца, которое, словно палач в кумачёвой рубахе, взошло над Заволжьем, с четвертования полутора сотен казаков. В жаждущих насытится видом людских страданий и крови недостатка не было, рейтары становились друг за другом в очередь, чтобы получить возможность собственноручно исполнить злодейскую работу. Скоро на берегу выросла гора из человеческих голов, рук, ног и тел, а воложка стала красной от крови.
Многие синбирские обыватели, настрадавшись в осаде, жаждали увидеть казни вблизи, но поопасались идти в подгорье, чтобы не попасть под руку пьяных от крови рейтар и пехоты. Они забрались на волжское прясло и глядели с него на смерть своих ненавистников. Издали совершаемые государевыми людьми злодейства казались им не страшными, обыватели были весело возбуждены, а иные похохатывали, когда вздёрнутые на вески люди стали дёргаться как петрушки в руках скомороха.
Савва и Максим видели всё, что происходит в подгорье с земляного вала, который был весь от верха и до края волжского берега покрыт убитыми и растерзанными людьми, а смех обывателей на пряслах поверг их души в смятение.
– Пойдём отсюда! – Савва потянул парня за руку. – Кончилось наше синбирское время.
– Ты знаешь, куда идти?
– Куда, как не в монастырь, меня братия примет, а ты будешь в кузнице о наковальню постукивать. Найдём невидную обитель и станем там свои и людские грехи замаливать.
Пройдя несколько шагов, Савва остановился возле обращённого огнём в раскалённые угли брёвна.
– Пока не ушёл, надо завершить своё дело.
Он достал из-за пазухи летопись синбирской осады и, горько вздохнув, бросил её на угли. Упав, книга раскрылась, ветер растормошил страницы, и пламя стало жадно пожирать сухую бумагу.
– Зачем ты так! – воскликнул Максим. – Твой «Хронограф» – великая память людям!
Сгорая, бумажные листы шевелились, как живые, ветер подхватывал пепел, рассеивал его вокруг, и человеческие слова становились прахом.
– Разве голая правда нужна людям? – горько вымолвил Савва. – Народ примет лишь такую правду и память, которые ему по сердцу, чтобы можно было над ними несбыточно помечтать и безутешно прослезиться. А моя книга не угодна ни барам, ни народу.
