Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
– Я не великий питух. Но после мыленки, если нет кваса, предпочту чару зелена вина.
Закусывали солёными огурчиками и грибами. Милославский потянулся к пирогу, но его остановил явственно донёсшийся многотысячный вопль толпы.
– Петька! – крикнул воевода. – А ну, скоренько сведай, что там стряслось!
– Это мужики возопили, – сказал Барятинский. – Знать, не к добру.
Милославский, чтобы не были чары пусты, взялся за кувшин, но окольничий решительно отказался.
– Благодарствую, Иван Богданович, я больше не буду.
В дверь горницы просунулся денщик, глаза его возбуждённо посверкивали.
– Воры запрудили всё место перед острогом и вопят: «Атаман жив!»
– Ступай! – замахал на Петьку рукой воевода и повернулся к окольничему. – Не добил-таки ты, Юрий Никитич, вора, а жаль.
– Недолго ему осталось трепыхаться! – уверенно произнёс Барятинский. – Скоро явится с войском князь Урусов, и не быть вору живым!
Настя поджидала своего князюшку, разбирая и расчёсывая волосы костяным гребнем. Одно плечо у неё было оголено, и Милославский, войдя на цыпочках в спаленку, впился в него поцелуем.
– Ойюшки! – игриво воскликнула девка-душегрейка. – Ты, князюшка, меня напужал! А как твой гость, остался доволен? Я как увидела его, так чуть не рассмеялась.
– Стало быть, он тебе не показался? – самодовольно сказал Милославский.
– Перед тобой, князюшка, он просто рыжий ёжик, – пролепетала Настя, приникая к воеводе своими мягкостями. – У меня к тебе, милостивец, есть крохотная просьбишка.
– Ну, и чего же ты хочешь, забавница?
– Твёрдышевская мамка, Потаповна, просит за приказчика Максимку, которого ты в тюрьме запер.
– Годи! – воевода отстранился от Насти, задумался и вспомнил молодого парня, которого он вместе с пойманным вором отдавал на расспрос губному старосте Пантелееву и палачу Борьке Харину. Отпускать парня живым было воеводе опасно, тот мог при случае рассказать о делах, за которые Милославского на Москве могли взять к ответу.
– Дался старой дуре Потаповне этот приказчик, – лениво промолвил он. – На Максимке висит государево дело, и я его не отдам.
Настя хотела захныкать и разжалобить князя, но, взглянув на его хмурое лицо, задула свечу и повернулась к нему спиной.
Осаждённый Синбирск отходил ко сну. В смрадной воинской избе и в продуваемых холодным ветром с Волги крепостных башнях рейтары и стрельцы, утомлённые многочасовым сражением, погрузились в тёмное беспамятство, которое иногда озарялось видениями минувшей битвы, и ратники, скрипя зубами и вскрикивая, продолжали воевать во сне. Вокруг града горели сотни костров, и между ними на сосновых ветках, завернувшись в свои одежонки и тесно притиснувшись друг к другу, спали сорвавшиеся с крепостной помещичьей привязи мужики и не ведали, какую злую участь сулит им завтрашний день.
В подклети твёрдышевской избы бодрствовал Савва, он сидел за стольцом и вписывал в свою синбирскую летопись события минувшего дня. Нелёгкие думы и осадная жизнь добавили седины в его волосах, он исхудал, и его стали одолевать приступы кашля.
В каморку тихо вошла Потаповна и поставила перед ним на столец большую чару медового взвара.
– Козье молоко тебе надо пить, батька, и каждый день есть парное мясо с гречкой, тогда и оздоровеешь. Но где сейчас найти козу! На весь Синбирск один козёл, да и тот воевода.
– Нет ли доброй вести от его полюбовницы? – спросил Савва.
– За те золотые серёжки, что я ей отдала, можно добрую корову купить, а Настя – девка крученая и верченая, и знает, что я ей не спущу обман, подстерегу и обварю кипятком досмерти.
– Без денег воевода не отдаст парня, – рассудительно промолвил Савва.
– А где их взять? Степан Ерофеевич сгинул безвестно, хозяина в доме нет, а у меня осталась щепотка полушек.
– Рубли найдутся, – сказал Савва. – Парня надо выручать, а то сгниёт заживо в тюремной яме.
– Ты сам тогда ступай, Саввушка, к Насте, и всё у неё вызнай. Но деньги вперёд не давай, ни воеводе, ни его полюбовнице.
Ключница, тяжко вздыхая, удалилась, а Савва вышел из подклети внутрь двора и поднял голову. За полночь небо над Синбирском очистилось, и крупно вызвездило. Белая полоса Батыевой дороги, помаргивая мириадами мелких звёздочек, протянулась с востока на запад, а по сторонам от неё небо было выткано таинственными и бередящими разум звёздными узорами. Над градом, прочертив темноту, пролетала, затухая, белая искра. Савва проводил её взглядом и перекрестился: ещё одна христианская душа нашла упокоение в горних пределах.
В сыром и затхлом подвале тюрьмы Максим проснулся оттого, что лежавший с ним рядом Федот захрипел и, разметав руки, ударил его по плечу. Парень повернулся к товарищу и коснулся его лица. Оно было мокрым и горячим.
– Что, дурно тебе, Федот?
– Дай воды…
Максим ползком добрался до бочки, набрал в кружку воды и вернулся.
– Отхожу я, брат, – сказал, утолив жажду, Федот и скрипнул зубами. – Не к Стеньке мне надо было приставать, а уйти в немецкие края. Меня от московских порядков давно стошнило, так нет, ещё и уверовал, как дурак, что Разин даст людям волю. А её никогда на Руси не было и не будет.
– Стало быть, у немцев она есть?
– Ничего ты не понял, Максимка: для меня была воля – не жить на Москве. Была, да вся вышла, запнулся о Стеньку и пропал.
Федот обеспамятел и стал бредить. К рассвету он затих. Через недолгое время над головами узников послышались тяжёлые шаги. Это проснулся палач Борька Харин и заходил своими косолапыми ножищами по полу пыточной избы. Вскоре дверь в тюрьму приоткрылась, и в неё просунулась опухшая харя палача.
– Что, сволочи, все живы?
– Федот отошёл, – загомонили тюремные люди.
– Подволоките его сюда! – велел палач.
Максим взял истощавшее тело Федота и подал Борьке.
– Боренька! Милостивец! – заплакались тюремные люди. – Не закрывай совсем дверь! Оставь нам продух!
– Вонять надо поменьше! – рявкнул палач и захлопнул творило.
Тело Федота он сунул в рогожный куль, закинул его на плечо и скорым шагом поспешил к яме, в которой скопом хоронили всех убитых и умерших. Обыватели шарахались от палача с его страшной ношей, мимо воинских людей Борька прошмыгивал боком, солдаты и стрельцы частенько тузили палача ради общей забавы. Яма была заполнена покойниками почти наполовину. Борька швырнул с плеча куль вниз, плюнул на него вслед и вернулся к тюрьме.
Возле пыточной избы его поджидали Савва и Макрида, к которой Настя живо перепроводила монаха по его щекотливому делу. Знахарка недавно свела с рожи палача гнилые лишаи и была у него в большом уважении.
– Я к тебе, Бориска, пошептаться по важному делу.
– А это кто с тобой? – спросил палач, окидывая Савву тусклым оловянным взглядом.
– По его делу и разговор будет. Отпирай свою избу, а то люди оборачиваются.
Знахарка первой ступила в пыточную, огляделась по сторонам и промолвила:
– Худо ты бытуешь, Бориска. Пора тебе свою избу иметь на посаде.
– У меня даже малых зажитков нет, – недовольно пробурчал палач. – Жалованье всего два рубля с полтиной на год. С воров тоже больших прибытков нет, все они пьянь да голь. Изба больших денег стоит, да и на что она мне?
– Как на что? – всплеснула руками знахарка. – Пора тебе ожениться, Бориска. Не приведёшь же ты невесту в пыточную избу жить под дыбой на крыше тюремной ямы.
– Ожениться мне было бы в самый раз, – вздохнул палач. – Да кто за меня пойдёт? Все люди меня чураются, как зачумлённого.
– А вот и неправда! – живо воскликнула Макрида. – Есть одна, кому ты по нраву. Сразу скажу, что она чуть-чуть была замужем, но всем хороша: телом в твой обхват, щёки как яблоки налитые, глазки маленькие, а щебечет – ну чисто птаха залётная!
– Я бы не против, – сказал Борька. – Но ты же говоришь, изба нужна.
– А вот по сему делу послушай этого человека и всё сделай, как он велит, – сказала Макрида.
Савве было в новинку вести торг за человеческую жизнь, он всегда просил облегчить людскую участь у Бога, здесь нужно было её вымаливать у палача. Борька утомился ждать, пока он вымолвит слово, и раздражённо крякнул. «Как мне величать этого выродка?» – спохватился Савва.
