Граница - Станислава Радецкая
- Это мое жалование, брат, - торжественно сказал он, сбиваясь и путаясь в немецком языке. – Ты был так добр, что щедро осыпал меня деньгами за мою ничтожную помощь. Я взял отсюда немного, чтобы помочь несчастной сиротке, но все остальное хочу вручить тебе. Если ты боишься, что тебе не хватит золота и серебра, чтобы начать новую жизнь в другом месте, то я нижайше прошу принять тебя эти монеты.
- А разве ты не поедешь со мной? – Йохан нарушил церемониал дарения, и Диджле огорчился.
- Как я могу ехать в те грешные земли? – ответил он уклончиво, и Йохан улыбнулся. – Я позабочусь об англичанине, чтобы облегчить ему последние дни перед казнью. Не пропаду, брат.
Диджле покорно склонил стриженую голову. Йохан задумчиво глядел на его макушку и оттопыренные уши; трудно придется осману здесь в одиночестве. Хоть Диджле был искренен, но он умолчал о главной причине, что удерживала его здесь – служаночка, в которую он был влюблен без памяти; настолько, что всякий раз не смел оставаться с ней наедине и почти не говорил с ней, полагая, что недостойно безродному мужу чернить девичью честь.
- Я очень польщен, - сказал Йохан. – Ни один король, император или султан не мог бы одарить меня больше, и в своем благородстве ты поднялся наравне с ними. Пусть пока деньги лежат у тебя. До нужной поры.
Диджле покраснел от удовольствия и даже не стал настаивать, чтобы названный брат принял подарок. Йохан был тронут его поступком, но пользоваться такой широтой души казалось кощунством. В пути не так трудно раздобыть денег, гораздо легче, чем заработать их, сидя на одном месте. Осману они пригодились бы больше.
Глава 28
День за днем Йохан откладывал разговор с Анной-Марией, и чем чаще Диджле напоминал о женитьбе, тем меньше ему хотелось показываться ей на глаза. Он не боялся, что его узнают в доме ее отца, но не мог забыть выражения ее глаз при последней встрече. Вяземский вел себя, как обычно, словно ничего между ними не произошло, но порой намекал о темном прошлом одной известной персоны в обществе. Снег пошел сильней, а потом так же неожиданно потеплело – редкость для последних суровых зим, - и почти весенняя слякоть развезла дороги. До Рождества оставалось совсем немного, и господин фон Бокк намеревался устроить пышный бал для всей знати: приезжей ли, местной ли – не имело значения. После Рождества должны были объявить приговор Честеру Уиверу, и последнее письмо, которое пришло из Вены от английского посла, содержало в себе лишь сожаление, что поданный короля Георга оказался столь вероломным в чужой земле. Он также писал, что обязательно сообщит его почтенной семье о случившемся и интересовался, можно ли будет отправить тело казненного, в случае смертного приговора, в Англию. Граф Бабенберг со смехом рассказывал, что ради этого посол собрался прислать три бочки бренди, до которых, по слухам, был большим охотником, – одну, чтобы положить труп, а вторую и третью – для жадных до спиртного солдат, чтобы те случайно не отравились трупным ядом. Англичанину никто не сочувствовал, и даже София притихла, поглощенная подготовкой к рождественскому балу. О грядущем отъезде Йохан никому не говорил. Что этим людям до него? Диджле ворчал себе под нос, вновь недовольный; по его мнению, заявлять о своих делах надо было честно и открыто.
Время неумолимо катилось к Рождеству. Господин фон Бокк явственно намекал, что собирается устроить живые картины из жизни Христа, различные развлечения для господ и для бедняков, благотворительный обед и танцы в ратуше. Он задумал украсить мрачный зал суда цветами, пальмовыми ветвями и светлыми тканями: желтыми, розовыми, бледно-голубыми, чтобы создать некое подобие воздушного мира, стихии Ауры и Нефелы. Ткани он заказал у господина Дома еще в начале осени, и с тех пор никак не мог позаботиться о том, чтобы забрать их. Диджле, выслушав эту захватывающую историю, столь выразительно замолчал, вытянувшись за спинкой стула Йохана, пока они с господином фон Бокком пили кофе, что Лисица немедленно предложил последнему свою помощь. Господин фон Бокк горячо поблагодарил его за любезность, и в порыве дружеских чувств предложил Йохану изобразить Иосифа в одной из живых картин. Йохан вежливо отказался и мельком огорчился, когда услышал, что Марией уговорили быть баронессу Катоне.
На следующий день Лисица долго прихорашивался перед зеркалом, подобно заправской моднице, хотя раньше чаще пренебрегал этим обычаем. Он заставил османа заплести ему косу и целых три раза спросил, как он выглядит по его мнению. Диджле не одобрял подобной суеты и сухо отвечал, что Анна-Мария будет рада увидеть его в любом облике, однако еще раз прошелся щеткой по хозяйскому камзолу и треуголке и втайне остался доволен увиденным.
К господину Дому они отправились пешком. Йохан давно не ходил здесь, чтобы ненароком не встретить брошенную возлюбленную, и теперь, зимой, эта часть города казалась ему чужой. Жизнь здесь текла также неторопливо, как и прежде: та же чернявая служанка, с завязанным крест-накрест на спине платком, выметала грязь и слякоть перед соседской дверью под ноги прохожим, тот же хозяин табачной лавки в старом паричке маячил в распахнутом окне дома, с любопытством выглядывая на улицу, тот же пегий пес спал на привычном месте у изгороди – разве что летом там была лужа поменьше. Ничего не изменилось, и изменилось все.
Зеваки глазели на Йохана, гордо вышагивающего впереди, и Диджле, который нес за ним его оружие, пока они наконец не вошли в темный дом торговца тканями, звякнув колокольчиком у двери. Глазам пришлось привыкать к полумраку, разгоняемому лишь вонючей лампой на столе, но один только знакомый и пыльный запах ковров и дорогой обивочной ткани неожиданно вызвал воспоминания о весенних днях. На лестнице послышался звонкий стук каблуков, и, придерживая подол, чтобы случайно не упасть, к ним спустилась
