Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич
Все дни от начала осады Борька истомился без дела, обрюзг от пересыпа и, когда ему дали знать, что предстоит палаческая работа, сразу ощутил прилив жизненных сил. Он подмёл веником пол, сбрызнул его водой, разжёг на толстом железном листе березовые чурки для раскаливания пыточной снасти, проверил, подёргав веревки, крепость крючьев, укреплённых в потолочном брусе. Озаботился Борька и об удобстве для воеводы: вымыл с песком кувшин и чару, налил в них свежей колодезной воды и поставил на стол. Затем распахнул дверь и встал на пороге, высматривая дорогих гостей. Синбирские обыватели, проходя мимо палача, отплёвывались и осеняли себя крестным знамением.
Увидев солдат, которые волокли под руки Федота и Максима, Борька выбежал им навстречу и закричал:
– Сюда их, ребята, не протащите мимо!
Скоро явился воевода и, глянув на палача, которого ранее видел мельком, спросил:
– Ты самоукой стал палачом или где учился?
– Все хитрости от тятеньки перенял, – ответил Борька, согнувшись в поклоне. – Он в Синбирске первым палачом был, когда ещё крепость ставили.
– Подвесь сначала этого, – сказал Милославский и указал на Федота.
– Не надо меня бить! – крикнул Федот. – Я сам обо всём поведаю!
Палач вопрошающе глянул на воеводу.
– Без пытки веры вору нет, – решил Милославский. – Подвешивай!
Борька связал спереди руки, затем подвесил Федота на крюк.
– Дай ему с десяток шелепов! – велел воевода.
Палач вынул из бочки с водой ивовый прут и, с сильного замаха, ударил Федота один раз, другой…
– Воевода! – заверещал Федот. – Ведь я так сдохну, и ты ничего не узнаешь!
Движением руки Милославский остановил палача.
– Говори, каким путём ты явился в Синбирск?
– С прясла свалился, когда казаки ночью на приступ шли.
– Откуда знаешь вот его? – воевода указал на Максима.
– Ещё по весне вместе шли в Синбирск одной дорогой.
– Твёрдышева как знаешь?
– Только в его избе и увидел гостя…
– Продолжай, палач, бить вора! – велел Милославский и вышел из пыточной прохладиться, очень уж муторно ему стало от самого вида застенка. «Не княжеская эта забота воров расспрашивать», – подумал воевода и с надеждой посмотрел на околачивающегося без дела губного старосту, который заведовал всеми уголовными делами в Синбирском уезде.
– Пантелеев! – позвал его воевода. – Ты на меня не в обиде, что я твоим делом занялся?
– И мысли об этом нет, – подобострастно вымолвил Пантелеев. – У воеводы ко всему есть дело.
– Так вот, Пантелеев, расспроси воров сам, а мне доставишь расспросные листки. Только не увечь их до смерти.
– Я дело своё ведаю, – сказал губной староста и, войдя в пыточную избу, плотно затворил за собой дверь.
Милославский посмотрел Пантелееву вслед и похвалил себя за догадку заняться другим, наипервейшим сейчас делом, и скорым шагом пошёл к Крымским воротам. Воротник Федька Трофимов его не ждал увидеть и прямо с лавки бухнулся на колени.
– Показывай, где лаз? – строго сказал Милославский.
Федька молчал и лишь лупал зенками, до него никак не могло дойти, откуда воевода знает тайну. Тогда князь больно пнул его в бок. Федька охнул и ухватился рукой за кольцо в полу.
– Ага, значит, здесь, – довольно сказал Милославский. – Открывай!
Воротник поднатужился и поднял тяжёлое, набухшее от сырости творило. Из ямы на воеводу пахнуло плесенью и сыростью.
– Сделай, чем посветить!
Смольё у Федьки было припасено, он скоро разжёг его и протянул князю.
– Лезь поперед меня!
Милославский вслед за Федькой сошёл на дно ямы, осветил рубленые стены, долго приглядывался к самому лазу, узкой дыре, обшитой досками.
– Кто знает о лазе? – Милославский чуток подпалил Федьке бороду смольём.
– Я, стало быть…
– Ещё кто? – Милославский шевельнул огонь.
– Степан Ерофеевич Твёрдышев и его приказчик, больше никто.
– Врёшь! – сказал воевода. – Лезь наверх за мной. Врёшь, Федька! – повторил воевода, бросив смольё в бочку с водой. – Но я тебя дальше не пытаю. Хочешь сказать, скажешь.
– А ведь точно! – воскликнул Федька. – Настя знает. Эх, девка! Лишила отца прибытка: Степан Ерофеевич мне за этот лаз давал полтора рубля в год, всего на полтину меньше, чем я за свою воротниковскую службу жалованья получаю.
– Не горюй, – сказал Милославский. – Меньше вина выжрешь.
– Я, милостивец, хмельного давным-давно не лопаю.
– Добро, я Насте дам полтора рубля.
– А ей за что? Я же лаз сторожу.
– Она мне его открыла, вот за что. А ты, Федька, затвори за мной дверь самым большим крюком и никому не открывай, кроме меня, даже Насте!
Милославский неторопливо шёл к своей избе и раздумывал, нет, не о пытаемых сейчас ворах, не о лазе, одна, острая как нож дума терзала ревнивую душу князя, как извести со свету гостя Твёрдышева, но ничего путного ему на ум не приходило.
Губной староста явился к воеводе уже затемно. Воевода взял у него расспросные листы, прочитал их по два раза и отложил в сторону.
– Воры своими ногами от тебя ушли?
– Борька им помог, но они живы.
– Приказчик, выходит, на Твёрдышева ничего не показал? – Милославский строго глянул в глаза Пантелеева.
– Крепким парнем оказался этот Максимка. Борька и бил его кнутом, и жёг огнём, а он скрипел зубами и помалкивал. Может, воевода, по-настоящему его взять на дыбу, с раскалёнными щипцами, суставоверченьем?
– Не стоит, – задумчиво молвил Милославский. – Всё, что я хотел знать, я уже знаю. Держи их в тюрьме, после того как схватим вора Стеньку, они могут сгодиться для очной ставки.
– Палач Борька за работу деньги просит, – сказал Пантелеев.
– Сколько ему обычно дают?
– По гривеннику за каждого, всего двадцать копеек.
– Возьми у дьяка Ермолаева, скажи, что я велел выдать.
Губной староста низко поклонился и вышел из комнаты. Милославский снова взял в руки расспросные листы, прочёл их и задумался. Приказчик не сознался, что явился от Стеньки в Синбирск через лаз, а кроме Твёрдышева, никто не мог указать ему этот путь. Посадить Твёрдышева в тюрьму? Но гость известен великому государю. И тот учинит с воеводы спрос, за что он воздвиг такое бесчестие на известного всей Волге купца и кабацкого целовальника. Милославский прямое гонение на Твёрдышева сразу отверг, нужно уготовить для него такую западню-ловушку, чтобы он сгинул, а подозрений на того, кто в этом виновен, никогда не возникло.
6Во второй половине сентября 1670 года умелые осадные хитрости разинцев, главной из которых было возведение вала, сблизили противоборствующие стороны. На прясле и на валу стали по нескольку раз в день вспыхивать рукопашные схватки, которые велись с обильным кровопролитием и великой жесточью. Ночью ратным людям тоже было не до отдыха: солдаты и стрельцы восстанавливали разбитые и сгоревшие верхние венцы прясла и башен, мужики и казаки подсыпали обрушенный вал и поправляли разбитые бревновые заслоны.
Обе стороны до крайности озлобились друг на друга: разинцы, перебросив мосты с вала на прясло, с матерным лаям лезли на пули и копья, не считая своих убитых, солдаты и стрельцы, остервеняясь, пёрли им навстречу, и начиналась резня, из которой живым оставался, к восторгу одних и к удивлению других, лишь Степан Разин. Ратные люди, опалённые ужасом рукопашного боя, уже не имели сил и воли идти друг против друга, и только тогда атаман, устав призывать своих людей, уходил с моста последним, и ни одна пуля, пущенная ему вслед, его не задевала, как будто он навсегда был заговорён от смерти.
– Погибели своей ищешь, Степан Тимофеевич, – говорил атаману есаул Корень. – А как же мы, твои побратимы? На кого нас хочешь покинуть?
Разин, не отвечая на упрёки, уходил к своему шатру, который он велел поставить посреди войска. Калмык Бумба ополаскивал атамана от чужой крови несколькими вёдрами воды, подавал ему чистую одежду, а окровавленную тут же сжигал на костре, чтобы она не попала в недобрые руки и над ней не учинили вредоносный наговор.
