Атаман всея гулевой Руси - Полотнянко Николай Алексеевич

Федька Трофимов слышал, как возносилась в словах Настя, и решил проявить родительскую власть: высунулся из сторожки, схватил дочь за руку и утащил за дверь.

– Не зови лихо на наши головы! Уйми свой язык и не раздувайся спесью, воевода сегодня к тебе добр, а завтра шевельнёт бровью, и потащат нас обоих в земляную тюрьму!

– Не трепещи, тятя, – отмахнулась от Федьки Настя. Вынула зеркало и начала перед ним прихорашиваться; то сердечком губки сделает, то бантиком, глаза то влево, то вправо заведёт, в косу то синюю, то алую ленту вплетёт, потом стала колечки на пальцы примеривать, много их у нее было всяких: простенькие железные от стрельцов да проезжих молодцов, медные от струговых приказчиков, серебряные и золотые от князей Дашкова и Милославского. Щедра была Настя на милости, многим их оказывала и по доброте душевной за ленты, бусы, кольца да сережки.

Скоро Петька прибежал, золотое ожерелье принёс с аметистовыми брызгами, такими блескучими, что Настя довольно, как кошка, прижмурилась, накрыла им высокую белую шею, в зеркало глядит и не узнаёт себя, так сразу воздорожала в своём мнении о себе самой.

– Брысь, Петька, отсель, и ты, тятя, выйди! К такому ожерелью мне нужно оболочься во всё лучшее и красное.

К воеводе Настя явилась разодетая в опашень из тонкого красного сукна, в козловых башмаках, голова у неё была полуприкрыта широкой, тканой серебряными нитями повязкой, связанной на затылке синей лентой. Милославский глянул не любезную его сердцу девку-душегрейку, и всю тоску с него разом смыло. Однако поначалу он напустил на себя строгость.

– По каким залавкам ты от меня хоронилась, по каким запечьям отиралась? А почто в чулане дверь выломала и куда сбежала? Правда ли, что вокруг избы Твёрдышева кружила?

– Всё неправда, – сделав смиренный вид, жалобно вымолвила Настя. – Я не в себе была все эти дни. Жила точно в бреду.

– Что так? – заинтересовался воевода. – Врешь, поди, тебе, продувной девке, это не в новость.

– А вот и не вру, изурочила меня кудесница Дунька Козлиха, напустила на меня свои чары, вот я и обеспамятела, и не ведала, что творила.

– На кой лад ты далась этой Козлихе? Ты что, ей соперница в чародействе? Отвечай без утайки!

И тут Настя удивила воеводу: пристально глядя на него, вопросила:

– Какая награда мне будет, если я объявлю государево «слово и дело»?

– «Слово и дело»! – опешил Милославский. – Да какое «слово и дело» может быть у тебя, поломойной девки?

– А вот есть! Говори, какая награда?

– Не гнои мне, Настя, душу! – в сердцах воскликнул Милославский. – Вот отыму у вора Стеньки казну и насыплю тебе полный подол серебра да золота. Ты хоть понимаешь, что наделала? Ты уже промолвила: «слово и дело государево»! Я теперь должен взять тебя в розыск, иначе сам в ответе буду. А тебе за утайку имени человека, на которого ты заявила «слово и дело», полагается пытка, а не награда! Говори, кто он есть!

– Пропади он пропадом! – махнула рукой Настя. – Гость Твёрдышев. Он хотел присушить меня чарами Дуньки Козлихи, я всю неделю в лихорадке была, спасибо, Макрида отвела от меня эту хворь.

– Только и всего? – скривился воевода. – С таким доносом не ко мне нужно идти, а к протопопу Анисиму, только он может различить, чем это дело пахнет – ладаном или серой. Я же для тебя велел сладкий стол накрыть.

Настя скушала ломтик сахарной дыни, облизала пальцы и вымолвила:

– Гость Твёрдышев в подклети своей избы прячет двух воровских людей, и оба они явились к нему от Стеньки Разина.

– Ты не выдумала это? – сразу оценив важность вести, переспросил Милославский. – Если соврала, то лучше откажись от брехни.

– Видела их своими глазами, – взяв другой ломтик дыни, небрежно вымолвила Настя. – Один приказчик Максимка, а другой появился со сломанной ногой, в прожженной одежде, как зовут, не слышала.

– А что, приказчик верно явился от вора? – обняв Настю за плечи, спросил Милославский. – Или тебе приблазнилось?

– Как не так, когда он в тятиной сторожке при мне из погреба вылез, весь в паутине и грязи.

– Выходит, он там жил? – сказал воевода. – Кто же его туда посадил?

– Скажешь тоже, жил, – удивилась непонятливости Милославского Настя. – Он вышел из лаза, что прокопан из крепости на береговую гору.

– Как прокопан! – вскричал, вскочив со скамейки, воевода. – Кем прокопан? Почему я о сём не ведаю? – Он забегал по комнате, затем резко остановился. – Значит, и отец твой Федька Трофимов в стачке с ворами!

– Тятю не тронь! – озлилась девка. – Он даже мне про этот лаз не сказал.

– Ладно, оставим Федьку, – махнул рукой воевода. – Ясно, что лазом заведовал Твёрдышев. Добро, что воры про него не знают. А может, уже знают? Петька!

Денщик просунулся в комнату и вытаращился на своего хозяина.

– Срочно, но тихо доставь ко мне полковника Зотова, и пусть он прихватит с собой три десятка солдат.

Обнаружение пособников воровского атамана внутри крепости было делом великой важности, и Милославский с нежностью глядел на свою девку-душегрейку.

– Ты, Настя, из моей избы не уходи.

– Что, опять в чулан посадишь? – вспыхнула Настя.

– Дался тебе этот чулан, – мягонько сказал Милославский. – Живи у меня гостьей, что нужно, спрашивай с денщика и ключника.

– И поломойничать не надо? – Настя сама поглядела и дала увидеть Милославскому свои ухоженные белые руки.

– Есть кому этим заняться, – Милославский вплотную приблизился к Насте и жадно вдохнул дразнящий запах спелого женского тела. – Живи у меня барыней, но остерегись перемигиваться хоть с кем, не то узнаешь мою тяжёлую руку.

Полковник Зотов находился возле наугольной башни, которая сильно пострадала от пожара, учинённого в ней воровскими казаками. Первый и третий ярус были целы и лишь слегка закоптились от огня и дыма, но второй ярус выгорел, кроме боковых срубов, весь: сгорел бревенчатый пол, две лестницы, обгорели края бойниц, и всё это нужно было срочно восстанавливать и поправлять. Люди для работы у него были, ратники на Руси всегда умели не только воевать, но и строить, и, отложив оружие, они брали в руки топоры и споро справлялись со всяким плотницким делом.

И сейчас одни солдаты разрубали брёвна на две половинки для половых плах, другие вытёсывали доски потоньше, для ступеней и боковин лестниц, третьи вкапывали на первом ярусе башни столбы, чтобы на них уложить пол для второго яруса. Гвоздей, скоб или другого железа рядом с солдатами и близко не было, всё строилось и держалось на пазах и выступах, вырубленных топором для соединения плах и брёвен в одно целое.

Со стороны могло показаться, что солдаты работают с ленцой, но полковник их не подгонял, он знал, что к вечеру всё будет сделано, и с интересом смотрел, как четыре стрельца несут две жердины, а за ними идёт голова Бухвостов. Дойдя до прясла, стрельцы положили ношу на землю и стали разворачивать жерди в разные стороны, освобождая закреплённое на их краях большое полотнище.

– Ты что, Бухвостов, надумал уплыть из Синбирска? – сказал Зотов. – На что такой парус сделал?

– Сейчас, Глеб Иванович, увидишь и удивишься, – ответил голова. – Поднимайте, стрельцы, жерди, да не спешите!

Хоть и немалые были жерди, но полотнище едва высунулось выше прясла.

– Поднимите повыше до нижнего края паруса! – велел Бухвостов и палкой замерил, насколько нужно прибавить жерди в длину. – Что скажешь, Глеб Иванович?

В этот миг с воровской стороны раздался пищальный выстрел, и пуля пробила полотнище.

– Скажу, Бухвостов, что ты этой тряпкой привёл воров в трепет, вон как переполошились!

– Разве это не защита от горящего смолья? – заметив прохладное отношение к своей выдумке, сиротливо произнёс Бухвостов.

– Не думай, что я против, – сказал Зотов. – Может, то смольё, которому было суждено сжечь город, как раз и ударится в твой парус. В нашей осадной нищете и это годится.

– Тогда надо воеводу звать, – обрадовался Бухвостов. – Пусть глянет и скажет слово.