Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
На площадке все было по-старому. По-прежнему шла глина – наименее перспективный пласт.
А Рогозов долго сидел неподвижно, вслушиваясь в звонкий – поначалу звонкий, а потом делавшийся все более и более восковым – звук «атеэлки» – в морозы любой грохот становится звонким, стонущим, держится долго и слышен чуть ли не два десятка километров, – и обвял, распустился лицом, когда звук исчез совсем. Из боковушки вышел Митя Клешня. Рогозов стянул с ног валенки, пинком отбросил к печке, расслабленно пошевелил пальцами в слежавшихся, кульком намотанных на ступни портянках.
– Что за машина, на которой он приезжал? – спросил Рогозов, не глядя на приемыша.
– Вездеход. Малый артиллерийский тягач.
– Хорош механизм. На оленей можно великую охоту устроить. – Рогозов, помолчав немного, нахмурился, будто ему начало ломить простуженные ноги, раздирать кости, качнулся влево-вправо, выветренное сухое лицо его потемнело. – Скоро олени с севера на юг двинутся, – проговорил он. – Мясо на зиму нужно будет запасти. На лыжах за ними бегай, бегай – и впустую можно пробегать, а если на машине – полдня, и вся зима будет обеспечена. Понял?
Митя Клешня мотнул головой: понимать тут нечего, Рогозов прав.
– Если понадобится машина, сумеешь взять?
– Не знаю. Пока мне ее не доверяют.
– Пока, пока… – глухо проворчал Рогозов, – родилось же чадо на белый свет.
Глава пятнадцатая
Со мной сестра
В дальний путь идет.
Со мною брат
В дальний путь идет.
Из старинной песни
Утром, когда Владимир Корнеев проснулся в старомодном уютном номере гостиницы «Москва», ему не сразу вспомнилось вчерашнее сидение в ресторане, разговор с «солдатом не в ногу», которого тысячу раз били за неудобоваримость, мяли бока, ставили синяки, но, видать, наука на пользу не пошла: как был Сомов колючим ежом, так им и остался. Многих злил независимый вид Сомова, строптивость, прокуренные зубы, ухмылка, красные белки глаз, дурацкая школьная манера запускать пальцы в отросшие на затылке волосы и чесаться, словно у него завелись блохи, коростелиный голос. Вспомнилась бесцеремонность, с которой тот сел за стол Корнеева, – эта бесцеремонность тоже многих выводила из себя.
Со злости, с внутренней взбудораженности нельзя начинать день. Надо успокоиться. Есть хороший театральный рецепт – его всегда дают начинающим артистам перед выходом на сцену. Случается ведь – актеру надо появиться перед зрителями, сыграть свою, хотя и малую роль, а он не может: от волнения все слова забыл, запятые с точками перепутал, восклицательные знаки, которые в сценической речи много важнее, чем в речи книжной, перепутал с вопросительными, все вышибло у него из памяти. Беда! Чтобы такой актер хотя бы немного пришел в чувство, ему рекомендуют совершить простейшую вещь: надо резко втянуть в себя воздух, выдохнуть, снова вдохнуть, подержать воздух немного в легких и опять выдохнуть, потом повторить вдох-выдох еще несколько раз – и все будет в порядке. Средство безотказное.
Проделал Корнеев эту процедуру – полегчало.
Встал, умылся, тщательно оделся. Действовал по порядку, который был незыблем, родился вместе с ним, вместе с ним и умрет.
Без пятнадцати десять он, собранный, с легкой официальной улыбкой, застывшей на лице, чуточку насмешливый, чуточку строгий, предупредительный, готовый любому протянуть руку помощи и от любого эту помощь принять, вошел в холодный мраморный вестибюль здания, расположенного неподалеку от гостиницы. Невольно сощурился – в вестибюле было сумеречно.
Первым, кого он увидел, едва привыкнув к вязкой полутьме вестибюля, был все тот же Сомов. Вот наваждение! Сомов издали кивнул, но Корнеев, продолжая щуриться, не ответил, отвернулся, двинулся в сторону, к раздевалке, бережно поддерживая обеими руками папки с чертежами. Он не хотел, чтобы установившееся в его душе спокойствие было поколеблено.
Ровно в десять прошли в кабинет председателя государственной комиссии. Комиссии этой было дано право решить – раз и навсегда, окончательно решить, бесповоротно, – есть ли нефть на Малыгинской площади, а соответственно и в Западной Сибири, поскольку Малыгино типично для всего региона, или ее там нет.
Председатель комиссии уже находился на своем месте. Рядом с ним, седым, веселоглазым, умным человеком, одинаково хорошо разбирающимся и в вопросах геологической теории, и в вопросах практики, сидел профессор Татищев – великан с огромной головой, покатым мощным лбом, гладко переходящим в темя. Там, где гладкое блестящее темя достигало в своем движении вверх крайней, что ли, точки, кучерявились довольно пышные клоки волос – остатки некогда буйной растительности. Профессор Татищев считал, что нефти в Западной Сибири нет. Целое течение возглавлял. Вообще-то нефть в Сибири есть, – как бы отступая от своей позиции, подчеркивал Татищев, – но не в Западной. Месторождения расположены много восточнее, в Красноярском крае, а точнее, в Минусинской котловине – огромном планетном пятаке, окруженном горами. Минусинская нефть, как считал Татищев, была заложена где-то в середине мезозойской эры и находиться может только там, в котловине. Таковы сводные данные, полученные в результате геологических поисков, собранные вместе и тщательно проанализированные. А проверить одновременно и Минусинскую котловину и Западно-Сибирскую низменность – вещь нереальная. Во-первых, они находятся друг от друга на расстоянии двух тысяч километров, во-вторых, это стоит огромных денег. Ошибиться никак нельзя.
Тот факт, что Корнеев увидел подле председателя госкомиссии профессора Татищева, обескуражил его; сделалось знобко, на смену спокойствию пришло ощущение тревоги. Ведь если он провалится, то канет в пропасть, поломает себе руки, ноги, крылья, раздробит голову. Татищев, он из категории тех людей, кому палец в рот не клади – мигом и палец, и всю руку откусит.
Вот и было что-то зябко Корнееву.
– Располагайтесь удобнее, – пригласил председатель госкомиссии. Голос у него был ровным, доброжелательным, по глазам, умным, быстрым, можно было понять, что он все и вся видит, хорошо осведомлен.
Корнеев распахнул свои папки, достал чертежи, двенадцать штук, аккуратно выполненные – ребята постарались, готовя Корнеева в поездку, при мысли об этом у него возникло теплое чувство благодарности; он, сосредоточиваясь, внутренне ощущая опасность, стараясь не оглядываться на Татищева и председателя комиссии, повесил чертежи на компактную новенькую доску, стоящую рядом с председательским столом. Ощутил, что ладони сделались потными и странно-стылыми, будто он без перчаток попал на мороз, подумал совсем не к месту, что руки и ноги стынут у умирающих людей, в первую очередь холодеют именно конечности, когда в теле, в сердце, в
