Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Малыгинский самый старый люд – безграмотный, лучшая грамота в тайге – острый глаз, чутье, умение влепить мишке пулю в лохматый, розово светящийся редким волосом, почти человеческий подмышек, когда надо отыскать сладкий корень, ягоду и орех, а в этом деле смешные, совершенно бездушные значки и буковки – не самые лучшие помощники.
А хозяин заимки – культурный человек, жизнь свою он по иным меркам выстроил – и с ружьем в ладах находится, и с грамотой. По тайге ходил не менее других и на всякие мазутные пятна, керосиновую радугу и прочие любопытные вещи, если попадались, обязательно обращал внимание. «Он иной, не то что мы, граждане-чалдоны. У нас чего возьмешь? Ничего, окромя рук-ног да старых собачьих шкур, чтоб унты пошить. Графа того хотели мы как-то прикончить втихаря, да решили: ладноть, пушшай живет. Пушшай теперя отблагодарит за жисть, расскажет, где что видел. У него, мил человек, и пытай насчет мазута», – посоветовали Корнееву малыгинские деды.
Посреди реки Корнеев остановил машину, спрыгнул с гусеницы, послушал, что под ногами, пробуя угадать, жива ль под толстой броней река, шевелится ли ее медлительное усталое тело, привыкшее к простору и воле, а теперь стиснутое, неприкаянное, измученное? Нет, ни чутьем, ни слухом не определил, жива река иль нет. Только вздрогнул и напрягся лицом оттого, что у горизонта, перебивая рокот «атеэлки», бухнуло что-то тяжелое. И снова все затихло – земля была мертва.
Поехал дальше.
Из крупитчатой пронзительной сини, таинственной, холодной, недобро хватающей за горло – все чудится, что из этого вязкого ультрамаринового воздуха вот-вот вытает какой-нибудь дух, сказочный леший, но вытаял не дух, а нечто вполне материальное – обнесенное прочным забором жилье, настоящая крепость. Машина скользнула по забору фарами и остановилась.
За деревянной заплоткой завозились собаки, а одна, пронзительно взрезав воздух лаем, тяжело ударилась всем телом о забор, взвизгнула от боли и бессилия. Забряцала дверь на крыльце, из заимки вышел человек – проверить, что за «кыргыз» приехал.
– Кто там? – прокричал звучно человек.
– Откройте, пожалуйста. Свои.
– Если на ночлег, шофер, то бесполезно, – предупредил хозяин. Он уже перестал привечать шоферов, прошло время, да и меньше их стало ныне. Разогнал собак, двинулся по скрипучей тропке к воротам.
Когда открыл, Корнеев узнал в нем того самого, встреченного еще в летнюю пору промысловика, в чей капкан угодил Синюхин, сухощавого, сгорбленного от возраста, но возраст этот не признающего – вон не побоялся на трескотун с непокрытой головой выйти, хотя мороз давит так, что иную пичугу прямо на лету умертвляет.
В избе же было натоплено, как в бане, – местная традиция топить до последнего предела, чтобы стены дома от жары кряхтели.
Войдя в избу, Корнеев увидел полураздетого, в васильково-нежной шелковой майке, туго, словно тельняшка, обтягивающей полную грудь, Митю Клешню, хотел спросить, что тот делает на заимке, но все понял и не стал спрашивать. Да и не успел бы он спросить: хмуро опалив Корнеева взглядом, Клешня проворно вдвинулся в какой-то боковой чулан и растворился там.
В хате было чисто, как в больнице, хоть операцию делай, все стерильно, умели мужики блюсти себя и жилье, на стенах и на полу распластано несколько шкур. Бросались в глаза две вещи: впритык к черному, по бокам объеденному инеем окну был придвинут какой-то сказочно нарядный – не из этой жизни, а из сна, из нереальности – рояль с золотыми буквами, высеченными над лесенкой клавиш, и длинные, аккуратно сколоченные стеллажи с нотными тетрадями.
– Это что ж… Сами играете? – поинтересовался Корнеев.
– Сам, – ответил Рогозов, сел на коник, небрежно закинул ногу за ногу. Был он одет, несмотря на колкий сухой жар печи и африканскую температуру, в ватные, вытертые на коленях до белесости брюки и свитер толстой домашней вязки. Перехватив корнеевский взгляд, пояснил: – Простуда мучает. Некоторые особи лечатся горячительными напитками, я же предпочитаю травы и натуральное тепло. Итак, чем могу быть полезен? – Рогозов сцепил руки на колене, поиграл длинными морщинистыми пальцами.
– Я с буровой… – неуверенно начал Корнеев.
– Знаю, – перебил его Рогозов. – Мы с вами летом встречались.
– Вы живете здесь уже много лет… Более тридцати, кажется?
Рогозов наклонил голову. Седые, изрядно поредевшие, навощенные какой-то блестящей мазью волосы его были разделены пробором – строгая ровнехонькая линейка раздела проходила точно посреди головы.
– За эти годы вы много бывали в тайге, многое видели…
Неожиданно далекая, но довольно откровенная усмешка возникла на рогозовском лице.
– Но, к сожалению, мало что запомнил. Хотя надо было бы.
– Не приходилось вам встречать в тайге, на реках проявления нефти?
– Нет, – чуть помедлив, ответил Рогозов, подумал: «Зачем все это я должен выкладывать, к чему? Чтобы Советы воспользовались? Не-ет, извините».
– А слышать об этом от других?
– Все эти годы я почти ни с кем не общался.
– Может, в тайге находили куски каменного угля? – спросил Корнеев.
– Тоже нет.
– Возможно, видели, как кто-то мазутом топил печи, поливал дрова, а? Или слышали?
– Нет, не видел, не слышал.
Упрямая пасмурность, что появилась в глазах этого человека, его короткие беспокойные ответы – все это было не совсем понятно Корнееву.
– Прошу вас, может, вы все-таки что-нибудь вспомните?
– Нет.
– Говорят, вы вели метеорологические дневники, замеряли уровень воды в реке, фиксировали погоду?
– Да, было такое.
– Можно посмотреть эти дневники?
– У меня их нет, – ответил Рогозов и, уловив в глазах Корнеева недоверие, сделал легкое движение рукой. – Пришли однажды такие же молодые, как вы, люди, назвались геологами, попросили показать дневники. Дал я им дневники – не вернули.
– Извините, – пробормотал Корнеев поднимаясь.
Рогозов промолчал.
Уже у порога Корнеев задержался, круто повернувшись на каблуке, взглянул на хозяина, потом посмотрел вдаль, в комнату, на белый роскошный «Беккер», окинул взглядом ружья, висевшие на боковой стенке, – тяжелая сталь, обрамленная деревом, приплюснула густошерстую медвежью шкуру, раскинувшую свои удлиненные страшные лапы в безмолвном вечном полете, – ружей было несколько, одно из них – трехствольное, с нарезным нижним каналом.
– Окороков – ваш родственник?
– Приемный сын.
В темных гулких сенцах Рогозов обогнал гостя, первым вышел на крыльцо, широким жестом отгреб выбившийся из жилья пар в сторону. К ним метнулись собаки. Одну из них Рогозов сбил с ног ударом валенка, и собака молча, без лая, без хрипа и взвизгов отползла в сторону, остальные сами откатились прочь.
Едва различимый во тьме, Рогозов показал Корнееву на ворота, затем, не прощаясь, шагнул в темноту, растворился
