Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Адриана закрыла руками лицо и заплакала навзрыд. Видимо, она впервые произнесла вслух то, в чем не хотела признаваться даже сама себе. Глаза Панайоты тоже наполнились слезами. От мысли, что душа Минаса Блохи, всегда такая теплая, могла улететь сквозь дыру в сердце, ей стало тяжело.
От одного прикосновения прежнего Минаса к струнам мандолины, гитары или клавишам аккордеона инструменты оживали в его руках, а его черные, как маслины, глаза озорно сверкали, когда он рассказывал уморительные истории. Он с детства был любимцем всего квартала, никогда не сидел на месте, веселил всех вокруг. Представить Минаса угрюмым, с потухшим взглядом в самом деле было невозможно.
– Адриана му, это пройдет. Кто знает, что он видел, что пережил. Пусть немного отдохнет, уверена, он снова станет собой. Он ведь вернулся! Вы встретились! Что может быть важнее? Минас жив. Скоро вы поженитесь. У вас будет прекрасный дом и много детей. А по вечерам он будет играть тебе на мандолине, а ты будешь омывать ему ноги.
Адриана, все еще закрывавшая лицо руками, хихикнула.
– Ну-ка, не плачь! Не время для слез, филенада[119]! Нет уж, время праздновать! Пойдем-ка на Кордон. Госпожа Катина соизволила меня отпустить. Я тебе мороженое куплю. У меня сегодня день рождения, я угощаю. Аде!
Адриана убрала руки от лица и посмотрела на Панайоту с благодарностью.
– Все наладится, да, Йота му? Он вновь станет прежним Минасом Блохой, каким мы его знали. Он шел сюда из Афьона без сна и отдыха. Он ничего не рассказывает, но он наверняка видел много ужасного. Наши солдаты жгут турецкие деревни. У Минаса доброе сердце, он не терпит жестокости. А что, если его тоже заставили творить всякое зло?
– Адриана му, скажи, Минас не говорил о других ребятах? Все возвращаются домой? Война кончилась?
– Ах, Тее му![120] Моя дорогая Панайота! Я в своем горе позабыла о тебе. Прости меня, пожалуйста. Я забыла рассказать тебе хорошую новость о Ставросе. Не[121], Ставрос тоже в пути. Минас в последний раз видел его в Афьоне. Он пытался сесть на поезд. С ним все хорошо. Здоров-здоровехонек. Ни разу не ранили. Наверняка сегодня-завтра он тоже будет здесь. Ах, спасибо тебе, Панайия. Наши любимые потихоньку возвращаются домой.
Панайота бросила нервный взгляд на полицейский участок и дала Адриане знак, чтобы та говорила тише. Все-таки она без пяти минут невеста совсем другого человека. Мама, чтобы произвести на будущего зятя впечатление, всю неделю из кухни не выходила – готовила.
А с другой стороны, Павло ведь ей еще не муж! Если бы Ставрос сейчас вышел из-за угла, она бы тут же сняла это кольцо да выбросила. Поблекшее воспоминание о былой любви, до этого отзывавшееся едва заметной болью, вдруг обожгло тоской. Все будет хорошо! Даже при турках у власти. Когда два года назад на пляже в Айя-Триаде Панайота сказала об этом Ставросу в лицо, как же он тогда разозлился! Но охи[122], теперь-то она его ни за что злить не станет! Она будет делать все, что он захочет, будет с ним ласкова, станет для него самой любящей женой. Панайота сняла с пальца кольцо, внутри которого были выгравированы их с Павло имена, но снова надела.
Адриана от радости забыла, что ее подруга помолвлена с другим мужчиной. Увидев сверкающее кольцо на руке Панайоты, она зажала себе рот ладонью, будто хотела запихнуть свои слова обратно.
– Это все неважно, Адриана му. Ты моя самая близкая подруга, ты мне как сестра. У нас с тобой друг от друга никаких секретов нет.
Адриана увидела, как прекрасное лицо Панайоты вдруг порозовело, а на щеках появились ямочки. Ее большие черные глаза расширились и горели, словно тлеющие угольки, огнем любви. Адриана и сама ощутила в сердце надежду и радость. Прошли дни тоски. Впереди их ждала мирная жизнь. Ставрос вернется. А у них с Минасом будет куча детей.
Встав со скамейки, Адриана протянула руку.
– Глассада[123], мадемуазель?
Панайота, подражая тем кокоткам у «Кремера», захлопала густыми ресницами:
– Avec plaisir![124]
Провожаемые взглядами куривших кальян мужчин из кофейни, девушки взялись за руки, пересекли площадь и направились дальше, в сторону набережной.
Подмена
Повитуха Мелине, спавшая на узкой кровати в комнате над пекарней Берберянов, резко распахнула глаза. Сначала она не могла понять, где находится. Часто моргая спросонья, огляделась: кроме нее, в комнате никого не было. Сама комната напоминала коробку: низкий потолок, маленькие окна, на стенах кремовые обои в цветочек. На полу у кровати, на бордово-синем круглом узорчатом ковре, Мелине увидела красную деревянную лошадку ее внука Нишана. Ах, точно, она дома у Хайгухи, ее свахи и свекрови ее дочери. В деревянном здании было жарко, как в бане. Казалось, что стены пышут пламенем.
Снаружи раздавался гомон толпы. Так шумно бывало, когда в порту не могли что-то поделить матросы и носильщики. Интересно, который час? Ночью она принимала роды у той сельчанки на набережной, уснула лишь с первыми лучами и только теперь вот проснулась. Где ее дочь, зять и внуки?
Закрыв глаза, Мелине прислушалась к звукам с набережной. Уловив знакомый шум моторов рыбацких лодок и детский смех, она успокоилась. Раз дети смеются, значит, жизнь продолжается. Из соседней таверны доносилась веселая песня. Кто-то басом приказывал солдатам поторапливаться. Должно быть, отплывал еще один корабль.
Мелине со стоном вздохнула и укуталась в одеяло. Прошли уже годы, когда она легко могла не спать ночами. Теперь она чувствовала слабость, вставать и приниматься за дела ей не хотелось. И она опять видела все тот же сон.
В надежде распрощаться с воспоминаниями о том, что случилось ровно в этот день семнадцать лет назад, Мелине, откинувшись на подушку, позволила прошлому пронестись перед глазами.
С ребенком Эдит на руках она прибыла в Смирну еще до рассвета. Въехав в город, спешилась с осла у газовой фабрики и сунула пожилому крестьянину, хозяину животины, несколько монет. Затем быстрым шагом прошла мимо греческого кладбища в районе Дарагаджи, мимо стен вокзала и добралась до родильного дома Грейс. Она могла бы незаметно оставить ребенка здесь, постучать в дверь и убежать. Грейс была женщиной добросердечной и опытной, она бы обязательно сумела найти для младенца хорошую семью. А может, оставить во дворе соседней англиканской церкви?
Нет, надо найти место, никак не связанное с левантийцами. Нельзя было, чтобы хоть что-то навело на мысль, что этот ребенок имеет отношение к Ламаркам. Самым лучшим выбором был греческий детский приют на углу улицы Хаджи Франгу. Там у ребенка шанс оказаться в хорошей семье, конечно, намного меньше, но Мелине не хотела подвергать опасности жизнь своих дочерей.
Миновав церковь Святого Иоанна, она повернула налево. Дувший с моря соленый ветер колко коснулся кожи, воздух был влажным. Младенец в одеяльце заходился криком. В отчаянии Мелине сунула ему в рот большой палец.
– Смилуйся, Господи, над этой несчастной душой. Пресвятая Дева Мария, молю тебя, пусть этого ребенка сразу подберут и отдадут кормилице. Прошу, укажи мне путь, не оставляй нас!
Толкнув железную калитку приюта, Мелине, словно воровка, проскользнула внутрь темного дворика. Близился рассвет. Проснулись воробьи и теперь сидели рядами на бельевых веревках, где сохли рваные простыни. За сломанным трехколесным велосипедом притаились две кошки, наблюдавшие за крысой. Все трое замерли в ожидании, пока кто-нибудь из них шевельнется. Земля под каштаном была мягкая. Там-то она и оставит несчастную кроху. Как раз напротив двери. Может, они услышат крик ребенка и проснутся. Но доживет ли ребенок до этого? Положив завернутую в желтое одеяльце малышку на землю, Мелине перекрестила ее черноволосую головку.
