Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Некоторые его приятели, с которыми он беседовал в кофейне, отправили свои семьи на несколько недель к родственникам, подальше от Смирны. Акис тоже уже договорился с одним возницей, чтобы тот, если уж обстановка станет совсем напряженной, отвез Панайоту и Катину в Чешме, где у Акиса жила старшая сестра, но пока не стал говорить им об этом, чтобы не тревожить зря и не портить дочери праздник.
Впрочем, все наверняка устроится благополучно, думал он: британцы возьмут власть в свои руки и не позволят туркам войти в город, не говоря уж о том, чтобы грабить его. Про помощь англичан и французов все вокруг только и говорили. К тому же Акис был уверен, что турки, прежние властители страны, не причинят жителям вреда. Как только все уляжется, вновь вернется строй, работавший как часы все пять веков существования Османской империи, и все заживут спокойно.
Адриана вновь обвила шею Панайоты руками, и обе девушки, хихикая, принялись раскачиваться в обнимку, чуть не падая.
– Стой, милая, каце вре матиа му[115], посмотри, в чем я на улицу вышла! Подожди минутку, сейчас переобуюсь. – Панайота вернулась в дом и надела стоявшие за дверью старые розовые атласные туфельки.
Адриана была высокой, крепко сбитой и сильной. Она происходила из большой, веселой семьи, перебравшейся сюда в прошлом столетии с Хиоса. Взяв Панайоту за талию и напевая песню, девушка закружила ее в вальсе прямо посреди улицы Менекше.
– Они идут домой, Йота му, слышишь? Даже мой Минас пришел. Все, все идут домой. В нашей Смирне снова будет весело! Ура! Эрхонде, эрхонде, эрхонде![116] Раз-два-три, раз-два-три.
Запыхавшиеся подруги вышли на площадь. До Панайоты начал потихоньку доходить смысл слов Адрианы. Выскользнув из объятий, она взяла Адриану за руку и повела к деревянной скамейке у фонтана напротив кофейни.
– Адриана, о чем ты говоришь? Ти лес?[117] Живо рассказывай все по порядку. Когда он вернулся? И как? И где он сейчас? А что война? Что случилось за эти два дня?
– Погоди, мари, я все сейчас тебе расскажу. Минас, он дома сейчас, спит. Пришел сегодня рано утром. Я спала. Только-только рассвело, как вдруг слышу: в стекло будто маленькие камешки бросают. Минас меня так раньше будил. Ну, когда мы по ночам еще встречались, и все такое. С меня мигом весь сон слетел. Возможно ли такое? Я столько молилась Пресвятой Богородице каждый день, все глаза выплакала… Знала бы ты, как я боялась, что надежды мои все зря. Но я все-таки тихонечко встала, перешагнула через постели сестер, подошла к окну и сквозь тюлевую занавеску посмотрела вниз на улицу.
– Ах! Ти романтика! А там Минас стоял, да? В форме, красивый!
Адриана покачала головой.
– Ну, не совсем, – на лицо ее впервые легла тень.
– Это как? Что значит «не совсем»? А что же случилось тогда? Это не Минас тебе в окно камешки бросал?
Адриана попыталась обернуть все в шутку, как делают люди, которые пытаются всегда думать только о хорошем.
– Он, но не совсем.
Панайота сгорала от любопытства. Она шикнула на мальчишку-водоноса, который, с бутылью за спиной, все крутился возле них. Девушка почувствовала, как где-то в животе пробудились давно остывшие, как она думала, чувства, которые теперь, словно дым от пожаров за горами, застилали ее душу. Раз Минас вернулся, значит, и Ставрос в пути!
– Не томи, рассказывай уже!
– Да я и рада рассказать, только не знаю как, Йота! Адриана сидела на скамейке рядом с Панайотой, сцепив руки на коленях. Она повернула лицо к Панайоте, и та увидела, что в зеленых глазах подруги стоят слезы.
– Я подошла к окну, посмотрела вниз. Как я и боялась, меня ждало большое разочарование. Внизу, под окнами нашего дома, кроме крестьян, которые шли, как призраки, никого больше не было.
Панайота не поняла, почему это в такую рань по улице Катипзаде шли крестьяне, но перебивать не стала.
– А потом опять раздался этот звук, как камешком по стеклу. Смотрю – стоит нищий и камешки бросает. Оборванец какой-то. Вот, думаю, даже турки идут. Я ведь почему так решила: он был без ботинок, но в серой куртке, как у турецких солдат.
Панайота шепотом, словно не желая обидеть подругу, спросила:
– Это был Минас?
Адриана кивнула. Слезы бусинами катились по ее щекам и капали на платье. Панайота поняла, что подруга, только недавно плясавшая от радости, как обычно, прятала за весельем свою печаль, и крепко сжала ее руку. Адриана почему-то верила, что нужно всегда казаться беспечной и веселой, что бы ни случилось. Может, это оттого, что у нее была куча младших братьев и сестер, которым, как старшая, она должна была подавать пример?
Я его не узнала, Панайота! Не узнала своего Минаса! Он, бедненький, сразу весь ссутулился и смешался с толпой крестьян. А у меня все внутри перевернулось. Я вскочила, приготовила завтрак, разбудила младших, умыла, одела их. Мама приютила двух женщин с детьми из Манисы, как будто ей восьми голодных ртов не хватает! Я дала им по миске супа. В общем, занялась обычными делами. Но мне было неспокойно. А потом я вышла из дома, хотела пойти к тебе. Ах! Как я могла забыть? Хронья полла[118], Панайота му! С днем рождения! Ах, вот же дырявая голова, сигноми! Подарок-то тебе я забыла дома. Ну ладно, вечером принесу.
Адриана сквозь слезы улыбнулась подруге. Но Панайота едва ли думала о своем дне рождения. Ставрос возвращается домой! Ставрос, ее Ставрос! Сейчас, в эту самую минуту, когда они с Адрианой сидят под чинарой на скамейке, он может выехать на площадь из-за угла на своем старом велосипеде, том самом, на котором разъезжал теми летними ночами, пропахшими жареной рыбой, когда они целовались у стен Английской больницы. Разве можно придумать подарок лучше? Сердце, казалось, вот-вот проломит грудную клетку и выскочит наружу. Взволнованная Панайота повернулась к Адриане.
– Да брось, вре Адриана! Ну и что, что ты его сразу не узнала. Это наверняка потому, что он оброс. Сходит в баню, пострижется, побреется в цирюльне и снова станет Минасом Блохой!
Адриана задумчиво покачала головой.
– Он так и сделал потом. Через два часа он постучал в дверь уже выбритый и чистый. Я в это время белье во дворе развешивала. Оказалось, мой Минас, увидев, что я его не узнала, и сам понял, до чего плачевно выглядит. Поэтому сходил и в баню, и в цирюльню, снял турецкую куртку, зашел домой, переоделся. Увидев его на пороге, я обомлела! Поняла, что он и был тем оборванцем. Мне так стало стыдно. Я попросила у него прощения. Но… Но, Панайота…
Не в силах продолжить рассказ, Адриана бросила беспомощный взгляд на площадь, будто надеясь найти там нужные слова. Стая голубей у пекарни увлеченно клевала кунжут, просыпавшийся с подносов с печеньем. Кошки в такую жару спрятались по углам и, защищая свое место в теньке, шипели со своих мест на Мухтара, который пробегал мимо них, вертя куцым хвостом. На ветках чинары над их головами не шевелился ни один листочек. От жары воздух налился свинцом. Перед пекарней младшие братья Адрианы вместе с мальчишками-беженцами гоняли сделанный из бумаги мяч. На фоне бритых налысо крестьянских ребятишек, носившихся туда-сюда в своих грязных рубашонках, ее братья казались принцами. Адриана, исполненная гордости, невольно улыбнулась. Панайота же недоумевала, откуда на площади взялись эти деревенские мальчишки.
– Что? Что «но»? Что случилось? Рассказывай уже, вре Адриана! – не отступала она. Сердце, до этого рвавшееся из груди, теперь сжалось. Что так терзало Адриану? Неужели что-то со Ставросом?
– В нем что-то изменилось, Йота му. Он не похож на себя прежнего. Смотрит на все с таким изумлением, будто привидение увидел: на меня, на всех идущих по улице женщин, на белье на веревке, на кипящие на очаге котлы, на шляпы на вешалке. Кажется, что для него это все как будто сон. Или галлюцинация. Он совсем не разговаривает. А этим утром… Потом я поняла, почему не узнала его утром. Не из-за того, что он оброс или турецкую куртку надел, нет… Я своего Минаса всегда узнаю. Но этот человек… У этого человека, Панайота, лицо мрачное, неулыбчивое. Ты можешь представить Минаса без улыбки? Я не знаю, что с ним стало, Йота! Будто… будто ему сердце прострелили и душа вслед за пулей вылетела, осталось лишь тело, оболочка.
