Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Такова была воля Господа.
Она спасла жизнь этому ребенку.
Что такое одна человеческая жизнь? Но для спасенного человека эта жизнь ценнее целого мира!
Пока Лиз и Марика обнимались и поздравляли Мелине, малышка громко закричала. Мелине устало распорядилась:
– Медсестра Лиз, приготовьте наверху палату для кирья Катины. И позовите пока кормилицу. А когда мать очнется, передадите ребенка ей.
Лиз крепила на запястье девочки метрику с датой и временем рождения.
– Ну, я, с вашего позволения, пойду, – сказала Мелине, стоя в дверях. – Мне надо вернуться домой, приготовить дочерям завтрак перед школой. Марика, оставляю ребенка и мать на вас с Лиз. Вы славно потрудились! Калимера сас[125].
Прощание
Увидев толпу на набережной, Панайота была ошеломлена. Адриану, которая еще со вчерашнего дня наблюдала из окна за стекавшимися в город беженцами, рассмешил изумленный вид подруги.
– Ах, Панайота му, ты в каком мире живешь, радость моя? Пока ты два дня раскатывала тесто для спанакопита[126], тут все с ног на голову перевернулось. Так что изволь познакомиться с нашими новыми соседями. Видишь вон тот корабль? Он наш. И на нем полным-полно народу. Шел на Константинополь, но вернулся. Солдаты говорят, мол, на сушу ни за что не выйдем, везите нас обратно в Грецию.
Панайота была поражена, но и только. Ей было жаль всех этих людей, жаль голозадых детей и молодых женщин в черных платках, жаль стариков, но они ведь – слава Господу! – успели бежать из своих деревень и добрались досюда. А уж здесь-то они в безопасности. Пока война не кончится, пока снова не воцарится спокойствие, они останутся в Смирне, а после вернутся домой. Зачем им уезжать? Климат здесь чудесный, земли обширные и плодородные. А кто захочет уплыть в Грецию, сядут на корабли, которые скоро должны прийти. Мана Эллас своих детей в беде не бросит. А до тех пор о них позаботятся церкви, школы и отзывчивые горожане, как мать Адрианы например.
О своих недавних тревогах она словно бы позабыла. Любовь, прятавшаяся в укромном уголке ее души, снова вырвалась, как джинн из лампы Аладдина. Сейчас она видела лишь красоту и добро. Глядя на заполонивших набережную солдат – вшивых, в рваных рубашках и дырявых ботинках, с истертыми в кровь ногами, – Панайота выискивала среди них Ставроса, а как эти солдаты выглядели, она, казалось, не замечала.
Уже трижды она порывалась броситься к очередному высокому зеленоглазому парню, но каждый раз Адриана успевала ухватить ее за запястье.
– Панайота му, с чего Ставросу здесь быть? Этих солдат вывозят на родину. А его-то дом здесь. Он первым делом не на набережную пойдет, а, как Минас, домой, к матери.
Адриана была права, но Панайоту не оставляло чувство, причем зародившееся еще в те времена, когда все у них только начиналось, – что Ставрос ее оставит. Решение Ставроса уйти на фронт добровольцем лишь подтвердило ее догадку, которая острым шипом ранила ей сердце: ее судьба – каждый раз быть покинутой.
Откуда ей было знать, что это чувство поселилось в ней в результате переплетения событий, случившихся еще до ее рождения. Человеку свойственно оценивать причины и последствия лишь в пределах собственной жизни – этой простой логике следовала и Панайота, верившая, что такая судьба ей уготована в наказание за ее собственные недостатки и ошибки. Она заслуживала, чтобы ее бросили, потому что была недостаточно добра, или умна, или красива, или еще в чем-то недостаточно хороша.
Вот и сейчас, когда ее беспокойный взгляд блуждал по лицам солдат в надежде найти Ставроса, некий голос из темного угла ее подсознания упорно шептал, что совсем скоро она снова останется одна.
Панайота достала платок из-за пазухи, промокнула вспотевший лоб и взяла подругу под руку. Оставив позади сумятицу на пристани, девушки направились в сторону «Кафе-де-Пари». По Кордону, покачивая бедрами, прогуливались дамы, затянутые в узкие корсеты. На головах у них красовались широкополые шляпы с атласными, в тон к зонтикам-парасолям, ленточками, завязанными под подбородком.
У Адрианы и Панайоты не было ни парасолей, которые можно было бы кокетливо крутить в руках, ни шляп. На Панайоте было длинное свободное платье из голубого ситца: в нем она помогала маме на кухне. В иное время девушка не вышла бы на Кордон в таком виде, но времени переодеться у нее не было. Руки все еще пахли луком. На носке розовой атласной туфельки, словно маленький бугорок, выпирал большой палец. Даже когда она снимала туфли, этот бугорок не исчезал – появился однажды, да так и остался.
Смущенная, Панайота сказала:
– Давай не будем садиться за столик. Лучше купим мороженое и пойдем с ним гулять по набережной.
– Как скажешь, Панайота му, сегодня же твой день, – подмигнула ей Адриана.
Подруга снова сделалась веселой. Прекрасно. Кордон был лучшим средством от любых невзгод. Панайота посмотрела на синюю морскую гладь, сверкавшую на солнце. Горы на горизонте лежали на воде, словно ленивые киты. На игривых синих волнах качались парусники, мелькали разноцветными точками рыбацкие лодки, издалека доносился знакомый шум моторов. Огненный шар солнца катился вниз, к морю, заливая все вокруг золотым сиянием. Сердце Панайоты наполняло счастье.
Ах, любимая Смирна! Самый прекрасный город на свете. Даже в самый горестный миг это город напоминает о том, как прекрасен мир!
Панайоте хотелось обнять Адриану. Минас вернулся. Ставрос уже в пути. Все будет хорошо!
Девушки неспешно шли мимо «Театр-де-Смирне». Подняв головы, они прочитали над арочным входом название фильма, написанное жирными черными буквами: «Tango de la Mort»[127]. Адриана, уплетая лимонно-вишневое мороженое, пихнула подругу локтем.
– Павло-то тебя в кино водил?
Панайота, пытаясь скрыть улыбку, лизнула мороженое (язык ее от вишневого мороженого сделался ярко-розовый).
Адриана тут же оживилась:
– А-а-а, посмотрите-ка на нее! Как покраснела! Значит, водил! Ах ты, озорница! Одним креслам ведомо, что там у вас было, в темном зале!
– Адриана!
– Ну, ну, филенада, и ты собиралась скрыть такое от меня? И как далеко у вас все зашло? Он, в конце концов, твой жених, так ведь? Ходили с ним вечером танцевать?
– Адриана!
Но Адриану было уже не унять.
– Наверняка ведь повел тебя кататься на фаэтоне. Разумеется, закрытом, да? Стой, подожди, не говори мне ничего, я сама догадаюсь. Вы доехали в закрытом фаэтоне до Кокарьялы. А там пошли в закусочную, которая прямо рядом с морем стоит, сидели, окунув ноги в воду, и ели барабульку! Берег в Кокарьяле так чудно пахнет морскими ежами и мидиями. А потом вы, наверное, поехали за город? Ну конечно, каждая смирния[128] должна счесть за святую обязанность показать гостю из Янины наши живописные окрестности. А раз уж вы туда приехали, разве ж можно, вевеа, вернуться домой, не прогулявшись на свежем воздухе? А там горы, поросшие оливковыми рощами и инжирами, одинокие домики стоят, заброшенные хлевы… А в хлевах подстилки из соломы, не так ли?
– Скажи-ка, откуда ты все это знаешь?
Вопрос задумывался как контрнападение, но Панайота задала его таким тоном, что Адриана сразу поняла: подруга со всем угадала. Они рассмеялись. Грызя рожок, Адриана придумала на ходу песенку про любовь на соломенной подстилке и начала ее во весь голос распевать. Панайота закрыла лицо руками.
– Адриана!
Они были уже почти у ресторана Кремера.
– Ах, любовь на соломе, за шею тебя обнял, ах…
– Адриана!
– …ах, любовь на соломе, да солома в волосах, ах!
Панайота схватила подругу за руку и остановилась. Та повернулась со словами возражения на языке и вдруг увидела, что ее подруга резко побледнела. Умолкнув, Адриана посмотрела в ту сторону, куда был направлен взгляд Панайоты.
