Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
— Думаю, что нет, если не вмешается на усмирение Франции вся Европа.
— Какие-то вейния в искусстве последуют после революции? Не совершится ли полное приближение всех искусств к народу? И тогда не окажется ли на задворках и в забытьи многовековая, застывшая без движения античность? Как ты, Федор Гордеевич, смекаешь?
— А я так смекаю, что ты рассуждаешь весьма недальновидно. Революция еще не закончилась, террор, брожение умов, упоение властью тех, кто был безвластен, продолжается. И чем кончится, трудно пока судить. Одно ясно: ворота во Францию от нас закрыты наглухо, на сто засовов. Никакому новому влиянию не будет хода в Россию. Россия — это, Федот Иванович, не Франция. Здесь самодержавная государыня строго охраняет устои правления своего. С Пугачевым покончено. Радищев в Сибири. Издатель Новиков, один из самых культурных в России людей, и тот пострадал. Да ты об этом должен знать, ведь Новиков — друг живописца Левицкого, а Левицкий — твой друг. На днях Новиков водворен в Шлиссельбургскую крепость. Не так давно любимая русскими вельможами Франция стала всем им ненавистной и враждебной. И вот теперь у нас поворот к Греции; очевиден и ощутителен этот поворот. Особенно за последнее время. Своего внука Константина Павловича Екатерина намеревается посадить на греческий престол. Пестуют Константина греки, прислуживают ему греки, уже сей великовозрастный воспитанник начинает лопотать по-гречески. Поговаривают даже о создании греческого корпуса в Петербурге, а некий медальер получил заказ на выполнение бронзовой медали, на коей внук Екатерины будет изображен в образе греческого самодержца Константина! Появились на Невском греческие платья; в домах устанавливаются греческие вазы и треножники. Уже проектируются в столице здания, в которых будет преобладать облик строений древней Греции… А в скульптуре!.. В Петергофе, Павловске, Царском Селе — всюду в парках обнаженные монументы и обычные статуи — все теперь заказы даются и выполняются только на греческий лад! Я знаю твой бюст Ахиллеса, сделанный для Камероновой галереи, он чужд твоей манере, но приятен заказчику, не мог же ты сделать Ахиллеса под стать портретным бюстам екатерининских вельмож. Надеюсь, и Пандора твоя будет в этом же духе… Задаток завтра получишь. Работаешь, работаешь, а нуждишка, поди-ка, заедает?
— Не без того, Федор Гордеевич, — семья большая, сыну на свадьбу ушло немало. Концы с концами никак не свожу… Только тем и живу, что много тружусь без оглядки. Не в долгах — и то слава богу.
Шубин вышел провожать Гордеева. Сегодня они обошлись при встрече без грубостей и колкостей, поговорили мирно и многое из сказанного Гордеевым Шубину показалось интересным и достоверным.
Глава тридцать седьмая
Порожняком на пяти подводах подъехали к дому Федота Шубина поморы и вылезли из запорошенных снегом розвальней.
— Домишко-то у брата не ахти какой, — сказал самый старый из них, седобородый и согнутый Яков Шубной, засовывая рукавицы за кушак. — На снос домишко-то просится. Я-то думал, что у него невесть какие хоромы! Однако, мужики, его ли это дом-то? Гляньте получше. Почитайте на дощечке, у меня на дальность в глазах рябит.
Васюк Редькин, опираясь на кнутовище, подошел поближе к воротам и прочел надпись:
ПЯТАЯ ЛИНИЯ. СЕЙ ДОМ № 176
ПРИНАДЛЕЖИТ ГОСПОДИНУ
НАДВОРНОМУ СОВЕТНИКУ И АКАДЕМИКУ
ФЕДОТУ ИВАНОВИЧУ ШУБИНУ
— Все правильно, только в фамилии ошибка, — заметил один из мужиков.
— Никакой ошибки, — пояснил Яков, — по-деревенски, по-нашенски — Шубной, а по-питерски — Шубин. Ну, привязывайте лошадей к забору.
Федот Иванович был искренне обрадован приездом гостей из далекой Денисовки. После долгих лет разлуки расспросам, разговорам не предвиделось конца. Приветливо Вера Филипповна угощала гостей чем могла. Дети молчаливо жались в углы и глазели на бородатых, кряжистых и говорливых мужиков. Впервые в жизни поморы пили вино из прозрачных рюмок и неловко подхватывали вилками куски жареной рыбы и говядины. У себя дома они привыкли пить и есть из посуды деревянной или глиняной и вместо вилок служили им пальцы.
Степенно, не перебивая друг друга, поморы рассказывали о своих делах, о том, как ловится нынче семга в Двине, кто погиб на морских промыслах, кто разбогател, кто по миру пошел и кто пострадал по божьей милости — от пожара.
Яков Шубной, после того как изрядно выпил и закусил, расхвастался, что он хоть и стар стал и согнулся от трудов, как береста от жары, однако косторезное дело из рук его не валится.
— Помнишь, братец, как мы с тобой собирались родословие царей вырезать из кости?
— Как не помнить, мне еще от протопопа неприятность была: в Холмогорах допрос учинили.
— Так вот, — продолжал Яков. — Три года промежду всяких дел я трудился и родословие вырезал. Из Оружейной палаты благодарение за труд получил. Без наук, своим умом дошел! А теперь ты нам, Федот Иванович, поведай, чему ты обучился. Знать желаем, что выходит из рук твоих благодаря преуспеванию в науках?
Одевшись, гости в сопровождении Федота вышли на двор и направились по протоптанной на снегу тропинке в мастерскую. Здесь были нагромождены бочки с гипсом и глиной, валялся щебень и куски белого мрамора. Вдоль одной стены, на широком верстаке, лежали несложные инструменты. По углам, словно скелеты, торчали каркасы; некоторые из них были облеплены глиной и ожидали, когда прикоснется к ним рука мастера.
Шубин показал гостям две готовые фигуры: мраморную — князя Зубова и гипсовую — Ломоносова.
— Вот видите, какие штуки я делаю, — сказал он, обращаясь к землякам. — Раньше, как и вы, орудовал клепиками, втиральниками, стамесочками над плашками моржовой и мамонтовой кости. А теперь вот по мрамору работаю. Поглядите-ка на эти два бюста и скажите мне по-мужицки прямо, что вы замечаете в фигурах этих? Мне крайне любопытно знать, как и что будет говорить простой народ о моих творениях…
Все помолчали. Потом один из холмогорских косторезов проговорил, восторженно поглядывая на бюсты:
— Не легкое дело из камня вытесать да так гладко. Большая сноровка надобна да и инструмент крепкий, подходящий.
Васюк Редькин посмотрел на гипсовую фигуру, спросил:
— А этот, без парика, обличием весь в Ломоносова, случаем он, наверное, и есть?
— Да, это Ломоносов, — ответил Шубин, — в таком виде и в этом возрасте он изображен впервые. Значит, похож, если земляки его узнают!
— Еще бы!.. Покойного мудреца нашего я в жизни не раз видел и разговаривал с ним вот как сейчас с тобой. Смотрите, лоб-то у него какой! А лицо? Холмогорское, и будто усмехается нам. Узнал он, ребята, своих соседей, узнал!..
Подойдя чуть ближе к бюсту, Редькин вдруг снял с головы треух и низко поклонился:
— Здравствуй, дорогой соседушко, здорово, Михайло Васильевич!
И враз все остальные поморы обнажили голову и поклонились бюсту. Шубин отвернулся, смахнул незаметно с глаз навернувшиеся слезинки и взволнованно сказал:
— Мне скоро шесть десятков стукнет, а справедливее его я в жизни еще никого не встречал.
— Ты бы, Федот Иванович, сводил нас на могилу к земляку, — попросил Яков.
— Обязательно надо! — поддержали его соседи.
— Ладно, лошади у вас свои, съездим.
— Далеко отсель?
— Нет, до вечера успеем домой вернуться.
Яков продолжал рассматривать бюст, говорил:
— Хорошо помню его. Мне было годков шесть, а он постарше меня на девять. Бывало, коров пасет, а сам сидит под елочкой на горушке и книгу читает. А тут из камня совсем другой. По лицу видно, довольный такой, жизнь не худо прожил и на душе ни одного грязного пятнышка…
— О добром человека и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, — похвалили мужики и повернулись к мраморному бюсту князя Зубова, напыщенного, с приподнятой головой.
— У-у! Какой щеголь! — сорвалось с языка у Якова Шубного.
— Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? — вопросительно добавил Редькин.
— Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало!
Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал:
— Ты, дядя Яков, разом не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может, этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится.
— А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, — не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал: — Я самый старый из вас, косторезов, стало быть, я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, — нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: «Берегись, назем, мед везем!» Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов — тот орел, а этот — трясогузка.
