Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
Размышления вслух прервались. Кто-то постучал в дверь мастерской. Вошел не кто иной — Гордеев Федор, проживавший неподалеку от Шубина при Академии художеств.
— Легок на помине! — сорвалось у Шубина с языка. — Добро пожаловать, Федор Гордеич, добро пожаловать, главный академик и надзиратель за нами, грешными.
— Поклон помору! — шутливо ответил Гордеев и, пожав руку Шубину, добавил: — Будешь злоязычить — уйду. С кем же ты тут вспоминал меня, кажись, один-одинешенек в мастерской?
— Сам с собою разговаривал.
— Что ж, неплохого собеседника избрал, — усмехнулся Гордеев, садясь на широкую скамейку, наполовину занятую гипсовыми обломками.
Вид он имел усталый, и это возвышало его в глазах Шубина. Стало быть, и в Академии Гордеев в чинах ходит, — одних учит, за другими наблюдает как свидетель и контролер; много ему хлопот и забот на строительстве в Петербурге и окрестностях, да ведь и самому что-то хочется сделать солидное, монументальное, не зря же он учился в Париже у того самого Лемуана, который своими работами украсил Версальский парк и обучал виднейших скульпторов Франции — Фальконе и Гудона! Думая так о Гордееве, Шубин продолжал эту мысль и в разговоре с ним:
— Что, Федор Гордеевич, хлопотно? Дел много?
— Не говори. Академия, профессорская должность, наблюдения за монументальными скульптурами на стройках — дыхнуть не дают. Никак не управлюсь с отдельными работами, что взял на себя. Не желаешь ли, могу уступить часть заказов тебе.
— Что ты, что ты, я ведь простой «портретный» мастер, что я могу?
— Да судя по Екатерине, сделанной для Таврического дворца, ты очень можешь. Сделал бы ты две-три статуи для Петергофа. В бронзе будут отлиты и позолочены.
— Разве одну для пробы сделать, да и то трудно: не успеть. Старов еще просит ему кое-что вылепить…
— Хотя бы одну… — согласился Гордеев.
Выдержав длительное молчание, он, хитро и косо поглядывая на Федота, спросил:
— Знаешь ли ты, какие великолепные статуи туда потребны по прожекту? Время для выполнения заказа достаточно, можно не спешить и лепить в свое удовольствие, между прочими заказами, Старову не помешаем.
— Такое условие приемлемо. Ладно, подумаю, — согласился Шубин. — Полагаю, не сделать ли мне для Петергофа Пандору, тихонькую, скромную красавицу, а прототипом ей послужит известная «купальщица» Фальконе. Разуметь надо, не копию буду делать, а самостоятельно.
— Вот и хорошо. Размер натурального человеческого роста.
— Плата? — спросил Федот.
— Одна тысяча двести ефимков.
— Присылай задаток. Не спеша займусь.
— Но, ради бога, поменьше натуральной простоты, побольше неземной прелести, чтобы статуя вызывала у гуляющих в парке возвышенные чувства.
— Это уж как умею, как могу, так и постараюсь. Плохо было бы, если все мы на один манер работали, скучно было бы…
— Правильные слова! — одобрительно заметил Гордеев. — Погоня за «правдивостью» может привести к тому, что скульпторы станут делать куклы, раскрашивать их и одевать наподобие тех, что в магазинах есть. А разве это было бы искусство?
— Ты говоришь крайности, — возразил Шубин. — Куклы-манекены ничего общего с искусством ваятеля не имеют.
— По-твоему, в искусстве должна быть только голая натура? Копирование, как есть? Кукла с розовыми щечками, в камзоле и шароварах, разве это не похоже, что от жизни? Мало того, подобная объемная фигура преследует цель показать людям, сиречь покупателям, как хорошо сидит на ней продаваемая в магазине одежда и как выглядит в ней человек. Вот ведь до какой «правды» в ваянии можно докатиться! А возьмем музыку. Она тоже искусство. Если бы музыка натурально производила те же звуки, что есть в природе, в жизни, то мы бы слушали небесный гром, посвист ветра, шум деревьев и дождя, или же должны были слушать подобие собачьего лая, мычание коров и каркание ворон. А ведь этого, слава богу, в музыке нет! Ты слушаешь трубы и органы, гусли и свирели — они производят совершенно небывалые в природе звуки. Откуда они исходят? Из подражания жизни? Правде? Нет, Федот Иванович. Исходит сия приятная музыка из высоких чувств, из понимания красоты звуков, действующих на нас, на наш слух приятно… Вот так и скульптура и живопись должны воздействовать на чувства людей, радовать их, веселить, а если надо, то и раздражать и злить. Но одним это будет не любо, а другим по нраву. Делаешь ты портретные бюсты — делай. Но мнится мне, что будущее поколение плевать будет на то, как выглядел Безбородко или Румяндев-Задунайский. Люди всегда будут стремиться к красоте и изяществу. В этом смысле и назначение искусства! — закончил Гордеев и победоносно посмотрел на Шубина, притихшего и что-то думавшего.
— Недостаточен смысл твоих длинных разговоров, — проговорил в ответ Федот после некоторого раздумья. — По-моему, правдивость отображения, полезное действие искусства на жизнь людей, как-то: изобличение мерзавцев, прославление героев — об этом нам не следует забывать. Одно скажу: наловчился ты, Федор, языком ворочать. Этак ведь музыку-то вплел. Да разве можно равнять?
— А как же. В католической церкви, например, действуют на воображение верующих музыкой не меньше, чем объемными изображениями или фресками, — пояснил Гордеев.
— Ох и ловок на слово! — изумился Шубин. — Выходит, не зря тебе кафедра профессорская дана. Я так не могу. Медленно язык у меня нужные слова находит. Правду сказано, что от бездействия члены онемевают. Языком я не работаю, и мне тебя не переспорить. Поговорим о другом. Что нового слышно из Франции? — спросил Шубин, явно желая перевести разговор на другую тему.
…В те дни во Франции торжествовала победу революция, и топор гильотины угрожал Людовику XVI.
— А ты закупорился в своей мастерской и дальше своего носа не видишь, и ужели ничего не знаешь о Франции? — спросил Гордеев.
— Ничего, кроме общих слухов. Будто бы основы королевские давно рухнули. Бунт по всей стране. Это, говорят, куда посерьезней пугачевского бунта!
— Еще бы! — подтвердил Гордеев, — неслыханное дело. Влияние французской революции распространится на умы людей и других держав. Далеко за примером ходить не надо: графа Строганова сын Павел да с ним побочный сын Строганова от крепостной девки, молодой, но способный к живописи и архитектуре Андрей Воронихин, будучи в Париже, вступили в члены Якобинского клуба и вместе с французскими бунтовщиками участвовали в разрушении Бастилии, кричали на родном и французском языке: «Долой тиранов!..» Об этом посол сообщил государыне, та не замедлила послать в Париж надежного человека и якобинцев Воронихина и Строганова увезти домой. А не знал ли ты, случаем, некоего Жильберо Ромма — гувернера-француза в доме Строгановых?
— Не припомню.
— Ты его должен знать, если не по имени, то по приметам. Его и на Невском проспекте можно было видеть гуляющим с молодым Строгановым, он часто бывал у Фальконе, когда тот проживал здесь в Петербурге. Жильбер Ромм большой учености человек, по внешности весьма неказистый, горбун, маленького роста, волосатый, как пономарь, глаза большие навыкате, одним словом — для твоего резца превосходная натура…
— Ах, помню, помню! Много раз его видел. Ну и что с ним?.. — заинтересовался Шубин, придвигаясь со стулом ближе к Гордееву.
— А то, что этот невзрачный горбун стал членом революционного правительства, иногда председательствует на заседании Конвента. Он-то и вовлек в общество якобинцев крепостного Воронихина и барчука Строганова. Старик граф чуть ума не рехнулся. А государыня приказала выслать из Питера французов, как бы не распространилась революция и здесь. Среди наших модниц была введена новая прическа «а-ля-гильотина», и ту прическу носить всем дамам царица запретила!
— А король жив? — спросил Шубин.
— Жив-то жив, но едва ли надолго. Говорят, что и его будет трибунал судить.
— Оказывается, и королям не всегда весело живется — заметил Шубин и более оживленно сказал: — Как бы хотелось видеть Париж сегодня! Ведь жил я там, и в голову не приходило, что народ взбунтуется. Как по-твоему, бунт не утихомирить?
— Думаю, что нет, если не вмешается на усмирение Франции вся Европа.
— Какие-то вейния в искусстве последуют после революции? Не совершится ли полное приближение всех искусств к народу? И тогда не окажется ли на задворках и в забытьи многовековая, застывшая без движения античность? Как ты, Федор Гордеевич, смекаешь?
— А я так смекаю, что ты рассуждаешь весьма недальновидно. Революция еще не закончилась, террор, брожение умов, упоение властью тех, кто был безвластен, продолжается. И чем кончится, трудно пока судить. Одно ясно: ворота во Францию от нас закрыты наглухо, на сто засовов. Никакому новому влиянию не будет хода в Россию. Россия — это, Федот Иванович, не Франция. Здесь самодержавная государыня строго охраняет устои правления своего. С Пугачевым покончено. Радищев в Сибири. Издатель Новиков, один из самых культурных в России людей, и тот пострадал. Да ты об этом должен знать, ведь Новиков — друг живописца Левицкого, а Левицкий — твой друг. На днях Новиков водворен в Шлиссельбургскую крепость. Не так давно любимая русскими вельможами Франция стала всем им ненавистной и враждебной. И вот теперь у нас поворот к Греции; очевиден и ощутителен этот поворот. Особенно за последнее время. Своего внука Константина Павловича Екатерина намеревается посадить на греческий престол. Пестуют Константина греки, прислуживают ему греки, уже сей великовозрастный воспитанник начинает лопотать по-гречески. Поговаривают даже о создании греческого корпуса в Петербурге, а некий медальер получил заказ на выполнение бронзовой медали, на коей внук Екатерины будет изображен в образе греческого самодержца Константина! Появились на Невском греческие платья; в домах устанавливаются греческие вазы и треножники. Уже проектируются в столице здания, в которых будет преобладать облик строений древней Греции… А в скульптуре!.. В Петергофе, Павловске, Царском Селе — всюду в парках обнаженные монументы и обычные статуи — все теперь заказы даются и выполняются только на греческий лад! Я знаю твой бюст Ахиллеса, сделанный для Камероновой галереи, он чужд твоей манере, но приятен заказчику, не мог же ты сделать Ахиллеса под стать портретным бюстам екатерининских вельмож. Надеюсь, и Пандора твоя будет в этом же духе… Задаток завтра получишь. Работаешь, работаешь, а нуждишка, поди-ка, заедает?
