Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
Кхак и Куен унаследовали отцовскую независимость, упрямство и даже некоторую чудаковатость старого конфуцианца. Однако нежность матери, ее доброта, стремление делать людям добро тоже оставили свой след. Все больше внимания уделяла Май сыну, который был ей как-то ближе дочери.
Когда его арестовали, Кхак был уже женат, но в глазах матери он был все еще ребенком. Несколько лет прошло в разлуке, и, только когда Кхак вернулся из ссылки, до ее сознания стало постепенно доходить, что сын уже совсем взрослый мужчина. В нем по-прежнему чувствовалась гордая отцовская независимость, он по-прежнему был внимателен к матери и сестре, но Май подметила в нем какие-то новые черты, что-то незнакомое. У Кхака появились не только насмешливые отцовские интонации и не только нежность к ней, в его глазах теперь нередко стояло мучительное раздумье, какая-то непроходящая боль. Правда, чаще в них сквозила живая мысль, а еще чаще они были просто веселые, добрые, участливые, словно говорили: «Не бойся, говори откровенно, что тебя тревожит. Все будет хорошо, как бы ни было трудно!» Особенно добрыми они становились, когда Кхак смеялся. Смеялся он всегда от души, как ребенок. Он был внимательным собеседником, умел слушать, когда она что-либо рассказывала, умел вызвать ее на разговор, когда она сама не решалась его начать.
Кхак улавливал тончайшие ее переживания, он был очень трудолюбив и делал все ловко и быстро. Это последнее особенно удивляло Май, потому что раньше сын ничего не умел делать как следует. За год, что он пробыл дома после ссылки, она постепенно рассказала ему всю свою жизнь, все, что наболело у нее на душе и что она думала унести с собой в могилу. Сын, как никто другой, умел выслушать ее, объяснить, утешить, облегчить ее душу. Как-то она даже подумала, что ее Кхак, подобно Будде, может отпускать людям грехи. Правда, подумав так, она не на шутку испугалась, но все же нет-нет да и возвращалась к этой кощунственной мысли. Она смутно ощущала, что любовь ее сына выходит далеко за пределы семьи. Он дарил ее окружающим, подобно тому как Будда — свою любовь всему сущему в стремлении спасти мир. Когда-то Будда оставил семью, чтобы найти святое древо и молиться у него о спасении человечества. Теперь и ее муж, и сын, и им подобные, чтобы спасти мир, ищут не святое древо, а готовят революцию. Да, Май чувствовала, что рано или поздно Кхак снова покинет ее.
И вот он ушел. «Сыночек мой родной, как я тоскую по тебе! Мне осталось лишь молиться, чтобы беды прошли мимо тебя, чтобы ты вернулся домой к своей дочери. Я стараюсь поддержать ее, но я уже стара стала, мало осталось сил, чуть теплятся они огоньком на ветру, и неизвестно, когда погасит смерть этот огонек». С такими словами мысленно обращалась Май к сыну каждый раз, когда вспоминала его. Сердце сжималось от страха за сына, но надежда все же не покидала ее. И за что только небо карает их семью? За что карает ее честного, доброго сына? Ведь они никому не причинили зла.
Май совсем ослабела, из дому теперь она выходила только с палочкой. Она крепилась, но время брало свое. Десятки лет изнурительного труда и лишений иссушили тело, отняли последние силы. Огонек еще мерцал, но светильник почти до самого дна выгорел.
Теперь вся домашняя работа легла на плечи Куен. Она работала целыми днями от зари до зари. По ночам, когда ей не спалось, тетушка Май, опершись на лежанку, тихонько садилась под москитником. Не чувствуя рядом бабушкиного тепла, маленькая Тху звала во сне: «Бабушка, бабушка!..» Май закутывала ее в одеяло, баюкала, а потом долго сидела, уставившись в одну точку, думая свои бесконечные думы. Рядом на топчане ровно дышала Куен, уставшая за день. В саду трещали цикады, под порывами ветра бились, шурша и хлопая, банановые листья. Но вдруг Куен начинала тревожно ворочаться, ровное дыхание ее прерывалось, и, проснувшись, она тревожно прислушивалась, спят ли мать и Тху. «Мама, — спрашивала она шепотом, — ты опять не спишь? Ложись, пожалуйста!» И Май покорно укладывалась на скрипучий топчан. Куен ждала, пока она не затихнет, и тоже засыпала. Бывали, однако, ночи, когда и сама Куен не могла заснуть. Так и лежали они, мать и дочь, боясь пошевелиться и прислушиваясь к дыханию друг друга.
Как-то холодным вечером Тху дремала, закутавшись в одеяло. Май только что рассказала ей сказку о святом Тан Виене, и, засыпая, девочка видела, как старенький дедушка с белой бородой повел ее за руку на другой берег реки, к голубым горам, что виднелись вдали...
Куен около светильника склонилась над стеганой курточкой Тху. Рядом стояла маленькая корзинка с нитками. На стене рисовалась тень Куен, большая, бесшумная. Время от времени она двигалась, то вытягиваясь, то изгибаясь куда-то вбок, и снова застывала неподвижно. Куен чинила куртку и удивлялась:
— Мама, посмотри, как она быстро растет! Ведь эту курточку я сшила ей к Новому году, а теперь она ей до живота не достает, рукава чуть ли не до локтей. На будущий год перешивай не перешивай, все равно мала будет.
— Да... — отвечала Май, бросив ласковый взгляд на спящую внучку. — Будет высокой, как отец. Ноги-то и сейчас уже вон какие длинные!
— Погода в этом году какая-то непонятная. Скоро декабрь, а солнце все печет и сухо. Ночью туман, изморось, днем жарко и без конца этот сухой ветер. Пора рис высаживать, а дождя все нет и нет...
— Я гляжу, это надолго затянется. К Новому году похолодает. Мне, старой, и в марте придется померзнуть. Урожай этой весной неважный будет, дочка. Вот замечаю я, с каждым годом становится вроде все холодней и холодней. Помню, когда молодая была, таких холодов мы не знали.
Куен рассмеялась.
— Скажи лучше, что стареешь, вот и кажется тебе, что все холодней становится.
— Ах ты, негодница! Стареешь, стареешь... Подожди, придет время, узнаешь и ты, что такое старость.
— Ну, это еще
