Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Сказал даже Соллогубу, как ни странно. Но у них был свой разговор. В ответ на замечание Софи о его пристальном взгляде Лермонтов чуть не на следующий день (вечер то есть) отдал ей вчетверо сложенный листок…
— Что это? — спросила Софи явно испуганно…
— Ничего. Стихи! — сказал Лермонтов мрачно. — Берете? — произнес почти грубо, вручил и резко отошел от нее.
А сегодня, то есть в описываемый вечер, к нему подсел Соллогуб.
— Поздравляю! Ты написал гениальные стихи моей жене. Она, конечно, была в восторге, но в слезах, как всякая дама… стоит того! Она же сейчас на определенном отрезке пути, как ты понимаешь. Ей нельзя волноваться. Передает тебе привет! Ее сегодня не будет!.. Виельгорские что-то плохо себя чувствуют. Такие стихи! Не хуже чем Пушкин.
— Да эти стихи я быстро написал!.. — почти отмахнулся Лермонтов.
— Неважно. Как муж я, наверное, обязан ревновать, но как писатель…
— А как муж — не бойся! Мне нагадали, что я недолог на земле… Так что… Тебе ничего не грозит. Даже наш журнал!.. Кирхгофша, слышал про такую? Это та, что гадала Пушкину…
Соллогуб правда был огорчен.
— Может, всё будет в порядке? Бывает, и гадалки ошибаются!
— Не бойся. Ты талантливый писатель (так считает даже Белинский), сам справишься. Ну, не смотри так страшно!..
— Ничего, если я тот листок оставлю себе? — Соллогуб вынул из кармана тот листок. Вчетверо сложенный. — Это правда замечательные стихи!
— О-о! Уже? Даже так? Собираешь автографы? Польщен! — и даже потрепал его по плечу.
После похода к гадалке он вообще-то позабыл про эти стихи. Они ему даже не слишком нравились. Но сейчас, перекрутив их в голове, он решил — в них что-то есть.
— Гениальные? Может быть. Не мне спорить. Это сами без меня будете решать!
За что он ненавидел свет и вместе обожал его? Он сболтнул только троим в тесном обществе у Карамзиных, но почти сразу стало известно многим, почти всем. Вяземский-старший подошел к Лермонтову и стал говорить что-то утешное. И младший Вяземский, Павлуша, который всегда тянулся к нему (что отец не одобрял!), просто извертелся около. Подошел Корф со словами, что он все-таки в надежде на прощения в связи с помолвкой наследника. Лермонтов улыбнулся слову «прощение» во множественном числе. Сколько ж виноватых кругом? За что, собственно, платим? Плетнев — и то поулыбался с симпатией. Может, обрадовался втайне? Стоит умереть, честное слово!
Хотя… разговорился он на эту тему вовсе не потому, что желал сострадания к себе. Или, того хуже, жалости! Нет!.. Он хотел заговорить саму идею смерти. Заколдовать и, может, отсрочить. И таким способом ему, наверное, казалось, это возможно…
Стихи, какие он поднес графине Соллогуб, были таковы:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
«И никакие не больны Виельгорские — сама не пришла! Она же что-то должна мне сказать? — Пробормотав стихи про себя, он вспомнил, что отдал с этой бумажкой единственный экземпляр. — Надо будет переписать! Ладно, я вспомню…»
IX
Он навестил на Кирочной свою тетушку Прасковью Николаевну Ахвердову, троюродную сестру матери. Он всегда находил, что, несмотря на отдаленность родства, они с матерью его в чем-то схожи. Глазами — да, каким-то внутренним светом. Как на том портрете в гостиной, в Тарханах, куда он любил пробираться ночью в детстве, чтоб убедиться, что мать его жива. Тетушка Прасковья Николаевна тоже долго расспрашивала его о делах и несколько приуныла, поняв, что все идет неважно. Не слишком успешно… Ее испугал его отзыв о государе.
— Он не столько правит страной, сколько играет свое правление!..
— Миша, будь осторожней! Прошу тебя!.. побереги бабушку!
Он хотел сказать, что только и делает в жизни, что бережет бабушку. И часто не может позволить себе быть самим собой. Но это было б несправедливо.
Он начал расспрашивать о тифлисских друзьях… Князь Александр Гарсеванович Чавчавадзе. Нина Грибоедова… Но он сказал, конечно, «Нина Александровна».
— Там всё хорошо, значит, всё по-прежнему. Вспоминали о тебе. И Нина писала ко мне. Она много читает — и тебя тоже. Я иногда думаю… это ж — моя вина! Это я их познакомила с Грибоедовым. И попросила его дать ей несколько уроков на фортепьяно. А он дал урок всей жизни. И мрачно и прекрасно, не находишь? Иногда виню себя… что обрекла ее на столь одинокую жизнь… А с другой стороны… понимаешь… он столько ей дал, столько отдал себя — а там было что отдавать, поверь! — кто ей мог заменить? Кто сможет? Кто скажет ей те слова и проиграет те мелодии? И мелодии души в том числе? Что она будет чувствовать с кем-то? Подсохший пирог или вовсе высохший?
Он признался ей, что думает об истории Нины и, может быть, когда-нибудь напишет ее, эту историю. Если будет жив.
— А почему тебе не быть живу? — спросила тетка.
— И правда — почему бы?..
Старый замысел дозревал в нем и никуда не исчезал. Екатерининский век, безмерный своими победами и «добросовестным ребяческим развратом»… и новые веяния в перенасыщенном надеждами воздухе Европы. «Дней Александровых прекрасное начало», великая война, французский поход… И первый союз офицеров, вернувшихся с войны. Бремя развалившейся эпохи на плечах нового поколения. И все это — кончая Туркманчайским миром и гибелью Грибоедова в Персии. Трилогия — из трех эпох русской жизни — наподобие тетралогии Фенимора Купера.
В те дни он побывал в доме Лавалей на Английской набережной, на именинах хозяйки, Александры Григорьевны, урожденной Козицкой. В том доме год назад его и вызвал на дуэль Барант… Приятное воспоминание!
Они пришли на бал с Ростопчиной. И он объяснял ей:
— Понимаете, на самом деле, он сказал мне тогда: «Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэли воспрещены!» Пришлось ответить: «Вы ошибаетесь, я весь к вашим услугам!» Глупо вышло, конечно. Но жизнь — вообще глупая штука. Что могло быть иного? Дальше… пусть идет как идет.
В зале были танцы, и зал был весь залит светом. Он много танцевал и больше с Додо. Она была красива, необыкновенно мила и грустна… Наверное, представляла, что все кончается. Он был того же настроения. Танцы сами по
