Синий Цвет вечности - Борис Александрович Голлер
Я спросил Дени, не приносит ли ему огорчений Бреданс своим непростым нравом. Он сказал, что всё в порядке. Пока Жаклин суетилась на кухоньке при мастерской, я спросил разрешения посмотреть наброски — их была толстая кипа. Он разрешил, не повернув головы. Я перебирал их и думал, что моему новому знакомому или уже приятелю предстоит, должно быть, серьезное художественное будущее. Так, перекладывая наброски, я наткнулся на Бреданс. Я ее узнал сразу. Это был рисунок карандашом с некоторыми элементами цвета, очень красивый. Она сидела в той же позе, что я видел в кресле у нее дома, но была написана с открытой грудью. Неужели он ее так пишет? Мы об этом не условливались. Но искусство есть искусство — какие условия? Я пожал плечами (не скажу, что при всей моей любви к живописи я не расстроился). Может, просто воображение художника? Поза, в которой было запечатлено ее тело, в нижней части покрыто спущенным платьем или какой-то занавесью, чем напомнило ту же «Эсфирь» Шассерио, которая нынче в моде… Воображение! Перенес на рисунок чужую композицию? Наверное! Так он ее видит, должно быть, и тут ничего нельзя поделать! Я поморщился внутренне, но отложил пачку набросков спокойно, ни о чем, разумеется, не спросив. Воспитание, ничего не попишешь!
«Искусство — странная область человеческой жизни, — думал я, возвращаясь домой. — Может, в чем-то предательская!»
VIII
Но… искусство требует жертв, и первой из них была, конечно, Евдокия Ростопчина. Еще до всех других. До Соллогуба и его жены и даже до Софи Карамзиной. Он пришел к ней первой и рассказал ей всё, что узнал от гадалки; скромно поведал, со вкусом, без всяких прибавлений. Что уж тут поделаешь! Она тоже спросила: «Зачем вы туда пошли?», а он ответил, разумеется, что у него есть силы выслушать правду. А пошел он лишь затем, чтоб узнать, будет ли отставка? — но узнал чуточку больше, нежели ожидал сам. Ему предрекли отставку от жизни. Весело!
Она плакала, и ему было жалко ее, но он держался так, как будто вообще разговор не о нем, а о ком-то другом. Ну зовут его Лермонтов, что уж тут поделать? (Она Столыпину потом всё пересказала.) Она плакала по-настоящему, навзрыд; служанка принесла ей еще платок, и она снова плакала. И Михаил не знал куда деваться, он уже жалел, что сказал, он не ожидал такой реакции. Он и не считал вовсе, что он так дорог ей. Подумаешь! Очередной роман для нее. Графиня Ростопчина, которая никогда не станет какой-то Лермонтовой или кем-то еще. Ибо графиня звучит серьезно в этом мире.
Она как-то успела привыкнуть незаметно, что все будто приостановилось в ее жизни. Может, надолго. (Про навсегда она не думала.) А теперь предстоит снова Броуново движение по жизни.
— Что мне делать? — говорил он в ответ на упреки, зачем он пошел туда. — Меня не освобождают. Навесили вериги. Чтоб я не мог заниматься своим истинным делом. Я долго думал, что дело не в том, не так… просто какие-то неудачи по службе. Или неудовольствие мной. А теперь понимаю, что это именно так! Нашей стране не нужны поэты. А если и нужны, то не такие, как я! Кукольник — пожалуйста! «Рука всевышнего отечество спасла!» Но я не Кукольник! И что делать? Не выставлю же я ноги «на пенсион»?
Она аж вскрикнула:
— Боже мой! Что за чушь? Какие ноги? На какой пенсион?
Он почти весело объяснил:
— Такая пословица есть там у нас! Когда истинному кавказцу надоедает война — со славой не вышло и чины не пошли… он ложится на землю, голову за камень, и выставляет кверху ногу. «На пенсион». И если ее поразит благодетельная пуля… Он получает пенсион и отправляется домой рассказывать всем о своих подвигах и заниматься поисками какой-нибудь провинциальной девицы (пока не замужем). Легко и красиво. Простите меня! но я эту гадалку воспринял всерьез! Тем более…
— Знаю, тем более что она нагадала Пушкину Дантеса.
— И это правда!
Она вновь стала плакать, а он ее утешал. Рассказал про Лихарева и про жену Лихарева. И про то, как два ряда Куринского полка легли перед завалами горцев. Хотя это уже было в «Валерике». Но словами очевидца еще страшней, чем поэта (там хоть гармония смягчает): «Просто как снопы полегли!» А потом снова про Лихарева и про его жену — красавицу Катю, дочь генерала и сенатора, которая оказалась случайно меж двух огней или двух столбов одной истории: жениха повесили, а мужа услали на каторгу, потом на Кавказ — и там убили; она вышла замуж, а сын так и не увидел отца. Он прочитал даже свое «Завещание», которое она хорошо знала, конечно… Но уж так вышло, что восприняла всё заново и всерьез. Он, наверное, хотел дать понять, насколько он дорог ей… Но был безжалостен, право.
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж… Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
И дальше, и дальше…
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
— Вы имели в виду меня? — она вдруг отерла слезы и бросила чуть не вызывающе.
— Что вы! Вы сошли с ума! При чем тут вы? Это написано почти год назад, сразу по смерти Лихарева. И я тогда, простите, не помнил про вас, вы были воспоминанием, сильно тронутым временем.
Он понял, что перегнул… но назад — куда?
— Да бог с вами! — сказала она примирительно. — Бог с вами! Ваша любовь — самое большое несчастье, какое может выпасть на долю женщины! — повторила она чье-то недавно слышанное изречение. — Если, конечно, есть… любовь…
Это было в первой половине дня, а вечером, у Карамзиных, этим предчувствием он уже портил настроение остальным. Сказал Жуковскому — и старик был искренне огорчен (он как раз старался и писал письмо наследнику с очередной мольбой вступиться за Лермонтова в связи с предстоящей помолвкой великого князя). Сказал Софи Карамзиной — здесь, конечно, были слезы в обилии… (В свое время, после его дуэли с Барантом, Щербатова писала одной из подруг, что
