Под знаком тибетской свастики - Фридрих Наумович Горенштейн

- Чем вы можете подтвердить? - наконец, после долгой паузы, спросил барон.

- В вашей дивизии служат несколько моих земляков, которые давно меня знают. Им известно, что я делал на Урале после возвра­щения с германского фронта и каково мое отношение к крайним партиям и к большевикам.

- В таком случае, почему вы пытались облегчить участь бывше­го комиссара Щиткова и доктора Сагансинова, известных социалистов, которых я приказал прикончить? - Барон продолжал сверлить доктора тяжелым взглядом, постукивая по полу ташуром - длинной монголь­ской тростью.

- Жизнь ваша, доктор, висит сейчас на волоске, - сказал барон, - постарайтесь на этом волоске удержаться.

Он и в гневе продолжал иронизировать. Судя по всему, это был человек иронического мышления.

- Я неоднократно беседовал с Щитковым и Сагансиновым, - сказал доктор. - Из разговора с ними я вынес уверенность, что оба они были врагами большевиков и искренне любили Россию. Есте­ственно, когда я услышал об их аресте и о приговоре, который угро­жал им как большевикам, то счел своим долгом гражданина сооб­щить все, что думаю об этих людях, и просил доложить вам мои показания.Показания мои может подтвердить и атаман казачьего войска Дутов.

Барон задумался, наконец отведя глаза от лица доктора.

- Ладно, - сказал он, - я не очень доверяю Дутову и прочим из этой шайки. Все они кадеты и шли в одной упряжке с большевика­ми. Во всяком случае, - он внезапно сорвался на фальцет, - я не потерплю никакой преступной критики или пропаганды в моих вой­сках. Запомните и знайте - у меня повсюду глаза и уши. Через два дня вы, доктор, отправитесь к Резухину для организации санитар­ной службы и полевого госпиталя, отправитесь поближе к фронту.

Затем барон обернулся ко мне и спросил обыденным тоном:

- Как вы устроились, есаул?

- Не очень хорошо, ваше превосходительство, - ответил я.

- Прошу перевести меня в палатку.

- А чем вам не нравится адъютантское жилье?

- Там вещи Лоуренса.

- Понимаю, - сказал барон, - я велю забрать вещи и при случае отправить их матери Лоуренса. Бедная старушка, я велел похоро­нить Лоуренса по-христиански, а это исключение для тех, кто каз­нен за измену. Мертвых изменников мы отправляем в сопки. Там их хоронят волки и бродячие псы. Изменников мы хороним по-мон­гольски. Я знаю, - сказал барон, - некоторые из моих единомыш­ленников не любят меня за строгость и даже, может быть, жесто­кость. Не понимают того, что мы боремся не с политической парти­ей, а с сектой разрушителей всей современной культуры. Разве не убивают электричеством анархистов-бомбометателей? Почему же не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа, мне, немцу, потомку крестоносцев и рыцарей. Против убийств я знаю только одно средство - смерть. Да, но как мало под­линных борцов. Вокруг сплошная чернь. Я - рыцарь среди черни.

Он опять помолчал.

- Есаул, даю вам еще один день отдыха, а потом поедем с вами в сопки. Я люблю иногда абсолютно один, без спутников и без кон­воя, для отдыха, вечерами ездить верхом по окружающим военный городок сопкам, но теперь мне хочется изложить во время этих поездок, во время этих моих прогулок кое-какие свои мысли и идеи. Иного времени у меня нет. Так что готовьтесь, есаул, беседы наши будут демонические, - он улыбнулся.

- Ночью в окружении воющих волков будем скакать по лесным полянам, усеянным человеческими костями. Там, в лесу, обитает филин, всегдашнее местопребывание которого я знаю и всегда проезжаю возле. Я, случается, с ним бесе­дую, ведь филин - птица колдунов и магов.

Барон стукнул о пол ташуром и вышел так же стремительно, как вошел.

Едва барон вышел, как доктор тяжело опустился на стул и, дрожащей рукой налив себе стакан, насыпал порошок, выпил.

- Все-таки у него застывшие глаза маньяка, - сказал я, облег­ченно вздохнув, - глаза водянисто-серые, ничего не говорящие, ка­кие-то безразличные, во взгляде какая-то стертость, глаза кажутся не холодными, а просто белесыми.

- Видимо, у него плохо развиты глазные мышцы, чья игра спо­собна придать человеческому взгляду бесконечное множество от­тенков, - сказал доктор.

- Это физиологический дефект, связанный обычно с недоразвитием эмоциональной сферы. Не случайно ба­рон почти не имеет друзей и равнодушно, а то и неприязненно отно­сится к женщинам. Его контакты с людьми односторонние, в ответ­ном отклике не нуждаются. Вы заметили, барон совершенно не за­ботится о производимом впечатлении. В нем нет и тени позерства, впрочем, вы теперь, есаул, назначены как бы душевным приказчи­ком барона, секретарем его идей и мыслей. Это вам может быть интересно как литератору. Я слыхал от подпоручика Гущина, что вы литератор.

- Да, я пишу, но не знаю, смогу ли понять барона даже с его слов. Понимает ли он сам себя? В нем будто чего-то не хватает, именно в нем, это странная пустота в душе, никакими социальными причинами, никакими фактами биографии ее не объяснить, она в глазах… Такие глаза бывают у религиозных фанатиков…

- Не думаю, что он по-настоящему религиозен, - сказал док­тор, - скорей мистик. Надо говорить о мистицизме, окрашенном в политические тона. Не исключено, что он страдает галлюцинация­ми.

- Насчет галлюцинаций, - сказал я, - эта ночная поездка по сопкам, среди человеческих костей, похоже, плод таких галлюцина­ций.

- Нет, к сожалению, это не плод галлюцинаций, - ответил док­тор.

- Сам я в сопках, слава Богу, никогда не бывал, но от солдат и местных жителей известно, что там тела расстрелянных не закапывают, не сжигают, а бросают в лес на съедение волкам. Ходят слухи, что иногда на растерзание хищникам оставляют и живых, предвари­тельно связав их по рукам и ногам. Правда ли это последнее, не знаю, но с наступлением темноты кругом на сопках только и слышен жуткий вой волков и одичавших псов. Вы слышали?

- Слышал, - ответил я.

- Волки эти настолько наглы, - сказал доктор, - что в дни, когда нет расстрела, а значит пищи для них, они забегают в черту казарм. Впрочем, такие дни редки.