Под знаком тибетской свастики - Фридрих Наумович Горенштейн
3. Сцена
Не помню, как я вышел из юрты. У входа меня ждал Гущин.
- Слава Богу, все закончилось благополучно, - сказал он.
- Благополучно ли, - пробормотал я.
- Мне приказано ехать к Лоуренсу. Не знаю, что делать, хоть сам стреляйся.
- Глупо, - поняв все, сказал Гущин.
- Лоуренса поручат другому, поручат палачу Жене Бурдуковскому. Уповай на Бога и постарайся облегчить Лоуренсу смерть.
Подъехала коляска в сопровождении нескольких конных казаков, я сел в коляску и поехал к гауптвахте. Ветер пригнал тучи, лунный свет померк, вокруг была бездонная тьма, выли собаки. Гауптвахта была подвалом, сырым и затхлым. В углу стояли какие-то бочки, в другом углу на деревянных нарах, скорчившись, спал, укрывшись полушубком, тяжело дыша, Лоуренс.
Все это я увидел при колеблющемся свете свечи, которую держал вошедший со мной стражник. Когда мы вошли, Лоуренс заворочался, но не проснулся. С трудом можно было узнать в этом изнуренном, оброс шем бородой человеке того холеного, с самоуверенным, даже над менным лицом полковника, каким я знал его прежде. Я тронул Лоуренса за плечо, он проснулся и, резко вскочив, сел на нарах, свесив босые ноги в подштанниках.
- Что вам угодно? - сердитым жалобным голосом сказал Лоуренс.
- Я уже все сказал, все ложь, ложь и ложь, больше мне нечего сказать.
- Саша, это я, Николай Миронов, - сказал я.
- Коля, - крикнул Лоуренс и порывисто обнял меня, - как ты здесь?
- Приехал, - стараясь унять дрожь, ответил я, - я привез тебе письмо от твоей матери, - и протянул конверт.
Лоуренс жадно схватил конверт, начал читать, повторяя: “Матушка моя, матушка…” Он читал, перечитывал и снова читал. Я едва сдерживал слезы. Наконец, я сказал:
- Саша, тебя требует барон Унгерн, одевайся.
- Сейчас? Немедленно?
- Да, сейчас. Но он приказал связать тебе руки, так как он боится, что ты бросишься на него.
- Не узнаю барона, - одеваясь, сказал Лоуренс.
- Неужели он, умный человек, не понимает, что история с золотом - обычная клевета Сипайлова и Бурдуковского, которые меня ненавидят и давно советовали уже барону снять меня с должности адъютанта. Они боятся, что мое влияние на барона помешает им в их садистских делах.
- Саша, - перебил я Лоуренса, - барон приказал доставить тебя как можно скорее.
- Что ж, вяжите, - тихим голосом сказал Лоуренс, глянув на казаков, вошедших в камеру.
- Хотя нет, - нервно вскричал он, - пусть они выйдут. Я хочу несколько слов сказать тебе наедине.
- Выйдите, - сказал я казакам, - выйдите, я позову.
Казаки вышли. Прошла минута, другая, Лоуренс, ничего не говоря, подперев голову руками, продолжал сидеть на нарах.
- Саша, говори скорее, - сказал я. Он поднял голову, лицо его было каким-то строгим и грустно-насмешливым.
- Кто помоложе, может, и дождется, - сказал он, - а нам уже думать нечего, - вдруг он коротко истерично засмеялся.
- Саша, если ты хочешь что-либо сказать мне, то говори, - опять повторил я.
- Матери моей ничего не пиши, - сказал он, - пусть старенькая моя надеется. Жене вот, - он судорожно, торопливо стащил с пальца обручальное кольцо, - дай мне клочок бумаги и перо.
Я вырвал лист из карманного блокнота и протянул перо. Он так же торопливо, судорожно написал: “Погибаю ни за что” - и завернул кольцо в записку.
- При случае отошли жене.
Я взял кольцо.
- Теперь вяжите, - сказал он, поднявшись на нарах.
Я позвал казаков, мы его связали, посадили в коляску и повезли. Ночь была бешеная, крутил ветер, было темно, как в могиле, и зловеще заливались за городом собаки.
- Ужасно болит голова, - сказал Лоуренс после долгого молчания, - ужасно, скорей бы избавиться от головной боли. Вы меня везете кончать?
- Да, Саша, - с трудом пробормотал я, - прости, если можешь.
- Нет, хорошо, что ты, - прошептал Лоуренс.
- Бурдуковский или Сипайлов меня бы мучили перед смертью.
Выехали за территорию военного лагеря, казак-кучер повернул ся и спросил:
- Прикажете остановиться, господин есаул?
- Да, - ответил я.
Лоуренс сам, не поддерживаемый казаками, спрыгнул с коля ски и спросил:
- Ты меня рубить будешь или стрелять?
В ответ на это я дрожащей рукой направил револьвер в голову Лоуренса и выстрелил. Лоуренс упал и простонал:
- Какой ты плохой стрелок…
- У меня дрожат руки, - сквозь слезы сказал я и выстрелил опять.
- Добивай, добивай же скорей, ради Бога, - сказал Лоуренс.
Меня трясла лихорадка, и снова выстрелил, и снова не добил.
- Не мучайся, убивай, - застонал Лоуренс.
Я палил в него и не мог попасть в его голову. Очумелый от ужаса кучер, соскочил с коляски, подбежал к извивающемуся на земле Лоуренсу, приставил к его голове револьвер и выстрелил. Я вскочил в коляску и сумасшедшим голосом заорал:
- Скорей, скорей в лагерь! Лошади помчались от страшного места, остервенело выли собаки.
4. Сцена
Коляска остановилась у небольшого домика на краю поселка.
- Сходите, есаул, - сказал кучер, - здесь вас велено поселить. Где ваши вещи?
- У подпоручика Гущина, - сказал я, сдерживая дыхание, чтобы не закричать.
- Я сам заберу завтра.
Мы вошли в довольно просторную комнату, обставленную с некоторой роскошью, по-петербургски. Был даже фикус, невесть откуда взявшийся в монгольской глуши. На комоде среди вещей и серебряных подсвечников стоял большой фотопортрет: военный с улыбающимся надменным лицом, молодая женщина из санкт-петербургских красавиц и девочка в матросском костюме, с удивленно поднятыми бровками.
- Лоуренс? - спросил я. - Откуда Лоуренс?
- Здесь жили, - ответил казак. - Царствие ему небесное,
- и перекрестился на
