Под знаком тибетской свастики - Фридрих Наумович Горенштейн

Фридрих Горенштейн

ПОД ЗНАКОМ ТИБЕТСКОЙ СВАСТИКИ

Записки белоказачьего офицера

(киносценарий)

* * *

Стоит ли писать об этом? Не знаю. Часто я задаю себе этот вопрос. Поверил бы я тому, о чем хочу рассказать, если бы сам не пережил тех кошмарных кровавых дней? Если бы, встав рано утром где-нибудь в мирном городе, за чашкой кофе пробежал страницы черных, полных ужаса слов? Всегда я отвечаю отрицательно. Слиш­ком реально, слишком нелепо все пережито, даже на фоне жестоко­сти и крови гражданской войны, которых я к тому времени вкусил полной мерой. После поражения колчаковской армии и последо­вавших за этим зверств большевиков мне удалось перейти монголь­скую границу и добраться в расположение казачьей дивизии, кото­рой командовал барон Унгерн фон Штернберг.

О бароне ходили противоречивые слухи. Говорили о нем как о человеке необычайно храбром, лихом кавалеристе, своими рейдами наделавшим немало бед большевикам. В то же время говори­ли о нем как о человеке необычайно жестоком не только к врагам, но и к своим, которых за проступки, иногда даже незначительные, жестоко наказывал. Впрочем, известен был также барон и как чело­век философского мышления, мистик и знаток Востока.

Смесь тревоги и любопытства владели мной в ожидании первой моей встречи с бароном. К барону у меня было рекоменда­тельное письмо из канцелярии генерала и атамана Забайкальского казачьего войска Семенова, и, кроме того, среди офицеров барона были мои личные друзья: подпоручик Гущин, а также личный адъю­тант барона полковник Лоуренц. Приехав поздно вечером, я остано­вился в палатке у Володи Гущина.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Сцена

- Как вы тут живете? - спросил я у Володи Гущина, когда мы расположились в палатке за небольшим раскладным столиком, на котором рядом с монгольской закуской - резанным крупными кус­ками сушеным бараньим окороком - стояла настоящая петербург­ская бутылка “Смирновской” с двуглавыми орлами на этикетке.

- Как живем, - усмехнулся Гущин,

- поживешь, поймешь и мне расскажешь, - ответил он неопределенно, откупоривая бутылку и разливая водку в оловянные солдатские кружки.

- Прости, за не­имением бокалов выпьем из солдатских…

- За встречу, - сказал я.

Мы чокнулись и выпили.

- Как живем, - повторил Гущин, выпив и закусывая барани­ной.

- Гарнизонная жизнь течет раз и навсегда заведенным поряд­ком, как в старое государево время. Офицеры ходят в наряд дежур­ными по полкам, руководят стрельбами, готовят свои подразделе­ния к парадам, в табельные дни следят за перековкой и чисткой ло­шадей, за хранением оружия, за чисткой казарм, конюшен и коновя­зей. В полках с нижними чинами занимаются урядники, мы, офице­ры, ведем послеобеденные занятия в конном строю или пешем по конному. Другие обязательные предметы: гимнастика, рубка и фех­тование, укладка походного тюка, полевой устав. Отдельно прохо­дят беседы о войне, которые проводит либо сам барон, либо его пер­вый помощник Резухин.

- Точно на дворе не 20-й, а 13-й год, - сказал я, торопливо закусывая, чтобы не опьянеть, ибо после трудной дороги кружка водки ударила мне в голову, - такие излишества деловой муштры в колчаковской армии давно отменены. Впрочем, не удивительно: здесь беседы о войне, а у Колчака в Сибири - война.

- Говорят о больших потерях, - сказал Гущин, - так ли это?

- Шестьдесят тысяч бойцов убитыми, ранеными. Тем, кто ос­тался, Вадим Оскарович Капель отдал приказ повернуть на север. Шли пешком с женами, детьми, везли раненых сотни верст. Тифоз­ных привязывали к саням, чтобы не спрыгивали в бреду. По ночам шли с масляными фонарями, питались главным образом кониной с заварухой - похлебкой из муки со снегом.

- Закусывай, а то совсем опьянеешь, - сказал Гущин, который в продолжение моего горячего монолога, вызванного, очевидно, водкой, сидел и пристально глядел на меня.

- Ужасов и здесь хватает, несмотря на тыловой уставной порядок. Ты в этом очень скоро убе­дишься. Страшна беспощадная война, которую мы ведем с больше­виками, но есть и нечто пострашнее. Безудержные зверства и жес­токости против своих, - сказал он, понизив голос и оглядываясь на завешенный пологом вход палатки.

- Да, до нас доходили слухи о странностях барона, - сказал я, - говорили, что он жестоко наказывает даже за незначительные про­ступки, ходят слухи, что он психически нездоров. А катастрофа бе­лого движения, которому фанатично предан, сделала его особенно психически неуравновешенным.

- Не знаю, - сказал Гущин, - я не психиатр, у барона много дурных людей. Подобрал ли он их специально или они подобра­лись сами, воздействуя на его эти дурные свойства, не в этом суть.

- Ну а такие, как Лоуренс, - сказал я, - ведь Лоуренс в бли­жайшем окружении барона, его адъютант.

- Разве я тебе не сказал, что Лоуренс арестован?

- Арестован? За что?

- Какая-то история с золотом. Будто он прихватил часть золо­та, захваченного нами у большевиков в Троицкосавске. Теперь си­дит на гауптвахте в ожидании приговора, а точнее говоря - смерти.

- Смерти? Неужели так безнадежно? Я ему письмо привез от матери. Что ж ответить старушке?

- Многие офицеры не верят в виновность Лоуренса, - сказал Гущин,

- я тоже, честно говоря, сомневаюсь. Скорее всего, дурные люди, окружающие барона, хотели Лоуренса убрать, чтобы усилить на барона свое влияние. Все это слишком напоминает придворные интриги. Ведь здесь, в Монголии, барон не обычный командир ди­визии, а нечто вроде самодержца - самозванца. Поживешь, поймешь, что выдержать все это человеку элементарно порядочному невозмо­жно без чувства идеи. Без веры в наше Белое движение. Впрочем, хватит о бароне, давай поговорим о женщинах. Знаешь, Коля, я ведь опять влюблен.

- В кого же? - сказал я.

- Уж не в какую - нибудь китаянку или монголку?

- Ах нет, - с улыбкой сказал Гущин, - в прекрасную молодую женщину

- Анну Федоровну Белякову. Признаться, я думаю о ней с утра до вечера. Такая острая внезапная влюбленность, как на гим­назических балах. Когда-то в ранней юности я был влюблен в одну гимназисточку. Что-то подобное, то же восхищение, какое-то том­ление в теле. Люблю,