У чужих людей - Сегал Лора
Я подобралась поближе и сквозь сетку увидела рисунок: старик с безобразно вывернутыми губами; рядом, на другом рисунке, заплывшая жиром тетка неприлично широко расставила толстые ноги. Пока я размышляла, что все это значит, отец оттащил меня от непонятных рисунков. Застигнутая за явно недостойным занятием, я смущенно пискнула:
— Куда мы идем?
— В консульство Швейцарии, — ответил он. — Внесем свои фамилии в список.
Когда мы дошли до консульства, очередь уже змеилась по улице. Женщина впереди нас сказала, что у нее есть шанс уехать в Гонконг уже послезавтра, но, если появится малейшая возможность эмигрировать в Швейцарию, она, пожалуй, готова подождать еще неделю; в ответ шесть человек, не сговариваясь, хором воскликнули:
— Чего вы дожидаетесь?!
Дальше посыпались рассказы про знакомых, решивших помедлить еще денек, и про то, что с ними случилось.
В часы, свободные от тягостного ожидания в приемных посольств и консульств, все бегали по разным открывшимся повсюду курсам. Евреи с университетскими дипломами поспешно овладевали ремеслами, чтобы прокормить себя и родных в странах, языка которых они не знают. Мой отец, разработавший для своего банка систему бухгалтерского учета, стал учиться машинному вязанию и кожевенному делу. Из года в год мы потом натыкались в чемоданах на убогие кошельки и бумажники. Мама научилась готовить на большое количество людей. Кроме того, они с Паулем кончили курсы массажа и, навещая меня в доме Эрвина, упражнялись на мне.
* * *Десятого ноября еврей Гриншпан[12] убил в Париже какого-то мелкого деятеля нацистской партии, приехавшего с дипломатической миссией. Днем новость долетела до Вены, занятия в школе отменили, а нам велели идти домой задворками. Родители Эрвина не отходили от радиоприемника. К вечеру в дверь позвонили; на пороге стояли пожилой сосед из квартиры напротив, его жена и гигантских размеров сервант красного дерева, который им велели перетащить в нашу квартиру. Опершись на лестничные перила, за происходящим наблюдали двое нацистов в форме. Они приказали пошевеливаться, сервант — это только начало. В ту ночь они вынудили пять еврейских семей, живших в том же многоквартирном доме, переехать со своими пожитками в нашу семикомнатную квартиру на пятом этаже. Вскоре ее стало не узнать: обычные предметы обстановки громоздились в весьма непривычных положениях. Поверх гардеробов торчали ножки сложенных туда стульев. Стол покоился на кровати, а между его ножек высились стопки книг и фарфора, настольные лампы. Жена пожилого соседа сидела на стуле и, тоненько подвывая, плакала горючими слезами. Нацисты решили поразвлечься. Обнаружив сетевой выключатель, они принялись вырубать во всем доме свет, один раз на целых полчаса, а потом на короткие промежутки времени — то включат, то выключат. В это время пришел брат тети Густи в надежде отсидеться у нее, потому что в его собственной квартире уже хозяйничали нацисты, но у входа его задержали и увели. Тетя Густи стояла на пороге и плакала. Всю ночь было слышно, как бухает перетаскиваемая по лестнице тяжеленная барочная мебель, как скрипит под ней в холле кафельный пол. Я села и заревела в голос от тоски по маме.
К концу следующей недели квартира Эрвина, в которой теперь теснилось пять семейств, начала походить на трущобу. Постель дяди Ойгена стояла неубранной, при каждом звонке в дверь он нырял под одеяло. Нам с Эрвином было велено на любые расспросы отвечать, что у дяди Ойгена инфлюэнца и высокая температура, хотя он на наших глазах целыми днями бродил по квартире в шелковой пижаме, а вечером они с Эрвином играли в шахматы. Дядя утверждал, что Эрвин выйдет в чемпионы.
В один прекрасный день родители Эрвина принялись укладывать вещи. Они уезжали во Францию. Пришла мама и стала собирать меня. Мы с Эрвином дали друг другу слово больше ни с кем никогда не играть в мужа и жену. Эрвин пообещал, что построит аэроплан и прилетит меня навестить.
(В 1946 году, когда я жила в Лондоне, а Эрвин в Париже, мы какое-то время переписывались, но потом он с матерью уехал в Бразилию, и связь оборвалась. Год назад я встретилась с тетей Густи: она приехала в Нью-Йорк повидаться с сестрой. Она поведала мне странную историю. Благодаря деловым связям Ойгена его семья жила в Париже прекрасно, отнюдь не так, как беженцы, рассказывала тетя. Но потом французы интернировали всех мужчин, владевших немецким. Тетя выхлопотала себе и Эрвину разрешение навестить дядю Ойгена в лагере. Без пиджака, в одной рубашке, он сидел за длиннющим столом вместе с сотнями других узников. Небритый, сильно исхудавший, выглядел он, тем не менее, здоровым. Эрвин все время держал мать за руки. Ладошки у него были ледяные, вспоминала тетя Густи, и он потом ни разу даже словом не обмолвился о посещении лагеря. Для них обоих эта тема стала запретной, и, когда французские власти передали успешно наступавшим нацистским войскам лагеря интернированных, всех евреев отправили в Аушвиц. Тетя Густи так и не поняла, доходит ли до сына смысл происходящего. Глубоко огорченная черствостью Эрвина, она отдалилась от него. Уже после войны тетя Густи обнаружила в бумажнике сына вырезанную из газеты фотографию оставшегося в живых пленника концлагеря — это был сущий скелет с голым, без единой волосинки, зубастым черепом и огромными глазами. Если напрячь воображение, можно предположить, что он напоминает дядю Ойгена. Эрвин обошел с этой фотографией немало послевоенных учреждений, надеясь отыскать фамилию погибшего отца в первых путаных списках выживших.)
Когда Эрвин вместе с родителями уехал из Австрии, наша семья, помнится, обосновалась в двух комнатках где-то на задворках Вены, там нас навещали Пауль и бабушка с дедушкой.
— Теперь Пауль надумал ехать в Палестину, — сообщила бабушка. — Пауль — фермер! Вы можете себе такое представить? Да едва он ступит в комнату, как все лампы валятся на пол. Если бы ты не отлынивал от занятий, Пауль, то сейчас был бы уже дипломированным врачом. Или если занялся бы языками, как настойчиво советовал профессор Гляцер…
—Ага, отпетый нацист еще в ту пору, — прервал ее Пауль.
— Сколько раз он мне говорил: «Фрау Штайнер, у вашего Пауля просто-таки талант к языкам»…
— Сомневаюсь, что человечеству необходим еще один лингвист, — отбивался Пауль. — А вот стареющий студент-медик определенно пригодится.
Бабушка запрокинула голову и расхохоталась.
— А вдруг из меня выйдет прекрасный фермер… — Пауль притянул меня к своему стулу. — Утром я зашел в Jüdische Kultus Gemeinde (Совет еврейской общины) — записаться на курс по основам ведения сельского хозяйства на одной из учебных ферм. Между прочим, вы слышали, что ночью в синагогу подбросили зажигательную бомбу? Когда я пришел туда, синагога еще дымилась. Меня и еще одиннадцать человек попросили остаться и за небольшую плату убрать обгоревшие обломки.
— Поздравляю! — сказала бабушка. — В свои двадцать семь Пауль впервые заработал деньги, и как? Разборкой мусора! Сколько же ты получил?
Помедлив, Пауль буркнул:
— Три шиллинга.
— Сколько-сколько?! И их, небось, потерял?
— Там был один парнишка… — запинаясь, рассказывал Пауль. — Малорослый такой, нос красный, сопливый… И он вдруг говорит, даже если мне дадут палестинскую визу, что толку? У меня и чемодана-то нет.
Бабушка обратила на Пауля прекрасные черные глаза, всегда готовые вспыхнуть гневом:
— И ты отдал ему эти три шиллинга?
— Мамочка, на разрушении нацистами синагоги наживаться негоже.
— Негоже наживаться на нацистах?! Это еще почему? А им, значит, гоже захапать магазин твоих родителей и выгнать твоего зятя с работы…
— Но, мамуля, я именно об этом и толкую.
— Женись! — отрезала бабушка. — Найди себе жену, пусть она о тебе заботится. У меня больше нет сил.
Она заплакала.
Пауль присел на подлокотник материнского кресла и стал гладить ее по голове.
— Мамочка, да я хоть завтра начну поиски, но ты пойми: мои шансы найти женщину по душе, которой и я придусь по душе, ничтожно малы.
