Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
«Давай, давай, голубчик! Нажимай!» – смотрел Рогозов вслед приемышу. В тот же миг ему захотелось сделать совсем другое – остановить Митю, крикнуть: «Берегись!» – еще чуть-чуть, и он сделал бы это, но его мозг мгновенно среагировал на это движение души, горло что-то перехватило, и крик не вырвался наружу. Раздалось лишь хриплое бормотанье, похожее на кашель.
Приемыш тем временем добежал до лиственницы, сделал круг, задирая голову вверх, смекая, как получше дотянуться до револьвера, – рост-то все-таки невеликий: не рассчитал малость Рогозов, слишком высоко кобуру повесил. Но, с другой стороны, и низко, под Митин рост, вешать тоже было нельзя – подозрительно это, да потом и зверь какой-нибудь случайно мог плениться запахом, мог бы дотянуться до нее. Приемыш запрыгал около лиственницы. Посмотрел в сторону Рогозова – далеко ли он?
А Рогозов не спешил подходить – пусть все-таки приемыш достанет кобуру без его, как говорится, помощи. Ощутил жар на скулах, остановился, поправляя голенище сапога, смотрел из-под фуражки на Митю, потом вообще решил переобуться. Время есть.
Приемыш попрыгал-попрыгал – он словно приступку искал, сук, за который можно было бы зацепиться, ногу поставить, не нашел и тогда решил вскарабкаться на дерево. Руки-ноги короткие, сам маленький, плотный, на стволе держаться ему трудно, и все-таки Митя изловчился – нашел вмятину, зацепился за нее пальцами, подтянулся, уперся ступней в комель лиственницы, чуточку продвинулся вверх. Покрутил головой, соображая, что делать дальше. А что делать дальше? Дальше одно – царапаться вверх, только вверх, иначе револьвер достанется Рогозову.
Кобура находилась уже совсем рядом, осталось совершить два-три движения – и можно будет сорвать ее с сука, но эти движения еще надо было сделать. И непонятно, как он их сумеет сделать, ведь не за что зацепиться – вверх почти голый ствол идет, кроме сучка, на котором висит кобура, ни одной задоринки, ни щербинки нет. Сдул приемыш пот с губы и, скривившись отчаянно лицом, обрывая себе ногти, потянулся вверх, нашел расщелину в коре – не расщелину даже, а заусенец, ухватился, застонал от натуги и совсем непацаньей ярости, вдруг возникшей в нем, сплюнул на землю, извернулся, подтянулся снова. Попробовал достать рукою до кобуры – не получилось, далеко пока еще револьвер находится.
Скосил глаза на землю: как там Рогозов? А тот сидит на травяной кочке, стянул с себя сапог, разматывает портянку, охает, щупая больные натертые пальцы.
«Охай, охай пока, – Митя неприязненно покрутил головою из стороны в сторону, сбивая едкий пот со лба, чтобы не затекал в глаза, выгнулся, достал взглядом до желтой, светящейся кобуры. – Будет у меня револьвер в руках – заставлю тя поплясать! И-эх, заставлю!»
Закряхтел Митя тужась, цепляясь за скользкий ствол дерева, устремляясь вверх, к заветной кобуре. Нащупал слева раковину в коре, вонзил в нее пальцы, проверяя, крепкая она или нет, – вроде бы крепкая, держит, потянулся всем телом влево, потом такую же выщербину нашел справа, зацепился за нее, еще чуточку поднялся вверх.
А следующее движение принесло долгожданное – он оказался у револьвера, в самый раз добрался.
Пластаясь по дереву, будто бурундук, раздвинув широко пятерню, потянулся вверх, уцепился пальцами за нагретую солнцем, сшитую из добротной кожи кобуру, попытался стряхнуть ее с сучка и вдруг с разочарованием понял, что кобура пустая. Нет в ней оружия, нет! Значит, плакали мечты, не удастся ему держать Рогозова в повиновении. Он почему-то не думал, не хотел думать, хотя подростковый ум цепкий, сообразительный, что припугнуть можно не только револьвером, но и обычным охотничьим дробовиком, каким Рогозов всегда, например, вооружал приемыша, когда они уходили в тайгу на охоту. И вообще дробовик удобнее и убойнее револьвера.
В следующий миг мрачные деревья урмана будто пригнулись, словно подбитые. Раздался короткий свист. Мите почему-то подумалось, что из ветвей, из густотья трав сейчас должны выскочить дюжие ребята с устрашающими глазами и белозубыми свирепыми лицами, с гиканьем бросятся они на Рогозова, сдернут и его самого с лиственницы… Небо вдруг сделалось маленьким, черным, жгучим, и приемыш, не соображая еще, что произошло, закричал тонко, раздирая криком застоявшийся августовский воздух.
Глаза ему залепило красным, горячим, он забарахтался на дереве, стараясь соскользнуть вниз, закрутился, выламывая себе пальцы, крича.
Самострел с тонкой стрелой не сработал, сработал тяжелый убойный дротик, способный свалить коня. Дротик с такой силой вонзился в лиственницу, что ствол ее затрясся мелко, испуганно, будто несчастное дерево дернул в земле за корни невидимый страшный гигант. Даже привычный ко всему Рогозов удивился силе примитивного самодельного оружия, вздернул брови, приподнялся с кочки и, вбивая ногу в полупустой сапог, комкая портянку, поковылял к лиственнице, на которой висел Митя.
Если бы Митя подтянулся чуть повыше, дротик точно бы угодил ему в голову; не мог приемыш подтянуться: рост не позволял, да и ствол слишком гладким был, скользким, промашечку допустил Рогозов.
Дротик попал в руку, Рогозов, пока ковылял к лиственнице, пыхая наполовину надетым на ногу сапогом, вышибая из него воздух, разглядел, куда же именно угодило копье.
Приемыш мычал от боли, извивался, бился, но приколот к стволу был прочно: дротик перешиб ему основание пальцев. Из раны хлестала кровь, била Мите прямо в лицо, заливала глаза, он кричал, дергался, стараясь высвободить руку, и каждый рывок жег его словно огнем, Митя почти терял сознание.
– А-а-ах-ха! – задавленным долгим стоном отзывалось эхо на Митины крики, взбудоражило глухой, раскисший на жаре урман, смяло кусты и травы. – А-а-ах-ха!
А потом приемыш обвис бессильно, свесился, словно куль, с лица и с руки закапала вниз кровь.
Стиснув зубы, Рогозов стоял некоторое время нерешительно под деревом: понимал, что если полезет, то может сам под стрелу угодить – ведь второй «артбалет» еще не выпустил своего заряда. А лезть надо было. Подобрался Рогозов, словно готовился к схватке, обрезал в себе неприятную робость, сомнения,
