Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Делают скрутки из конского волоса, надерганного из хвостов, скручивают несколько длинных волосин в одну – получается поводок. На конец поводка цепляется крючок, второй привязывается к нитяной уде. До рыболовной лески, прозрачной и прочной, люди в ту пору еще не додумались, поэтому рыболовы пользовались волосяными поводками, ценили их, берегли – поводки не намокали, как намокает кордовая или суровая нитка, намокнув же, становится негнущейся, словно проволока, тяжелой, на дно сразу идет, за все камни и коряги цепляет, а волосяные поводки – нет, да потом в воде они не видны.
Хотя сам Рогозов никогда в такой рыболовной снасти не нуждался: брать сибирскую рыбу удочкой – кур смешить. Здешнюю рыбу надо хорошей сетью добывать – добрые муксуны, сиги, щекуры, сырки худую снасть запросто порвут, нужна снасть хорошая, надежная. А сам князь-осетр и стерлядь, что и в жареве, и в ухе, и в строганине хороши бывают, и водятся тут в немалом количестве, – эти худую снасть буквально за полкилометра распознают, стороной, усмехаясь, проходят. Удочкой что возьмешь? К тем, кто приходил на реку побаловаться удочкой, Рогозов относился соответственно: не мужское дело нитку бросать в воду.
Он сплел из волосяных скруток поводок, перекинул его с засохшего дерева на ствол крепкой, прочно вросшей в землю лиственницы, вольно растущей напротив.
В урмане стоял мрак, вязкий, застойный, – похоже, тут никогда не гулял ветер, поводок, проложенный поверху по веткам, растворился в сумраке.
На сучке лиственницы Рогозов повесил пустую кобуру, прилично сохранившуюся. Ее он также нашел в остяцкой избенке, была она завернута в тряпку, чтоб не гнила, и прятал ее хозяин за притолокой. Рогозов долго тогда вертел кобуру в руках, соображая, откуда же она взялась, нюхал нутро, слабо пахнущее кожей, пылью, плесенью, но никак не металлом, ни револьверной, ни ружейной окалиной, она даже маслом, которым смазывают сталь, не пахла. Возможно, остяк кобуру вместе с револьвером в тайге нашел, оружие выбросил от греха подальше, а кобуру оставил, может, просто украл – понравилась: ведь вон кобура какая броская, крепкая, из чистой кожи сшитая, желтая, с дорогим восковым оттенком, а возможно, честно поступил – выменял на песцовую либо горностаевую шкурку.
К суку с револьверной кобурой Рогозов и вывел волосяной поводок, обмотал им один раз листвяковый ствол – больше нельзя, иначе поводок не сработает, второй конец протянул под спуск самострелов.
Соорудив ловушку, Рогозов о ней на некоторое время забыл – не нужна была.
Что было дальше?
Через полтора месяца на заимке появились военные, разговор с ними Рогозову не понравился, и он вместе с приемышем ушел в тайгу. До холодов.
В тайге в таком походе все бразды правления, естественно, находятся в руках старшего: он идет первым и как штурман дорогу определяет, команду для отдыха, еды и ночевки подает, людей по номерам расставляет, если выпадает охота. Старший – мозг, голова, душа, сердце таежного похода, он все и вся в едином лице. Когда есть старший, думать ни о чем не надо, передвигай ноги, а коли приказ дан, стреляй, рыбаль, уху хлебай и даже – а бывает и такое, страшное, – по приказу баламуть реки банками с карбидом, бей лося, дикого северного оленя – ты за это не в ответе. Если придется, ответ держать также будет старший, это его «обязанность».
Уходил Митя с заимки с легким сердцем, по дороге все в ловкости пытался тренироваться, подбивал ногою головки цветов, какие-то сучки, катыши мха, ловил их рукой на ходу.
Время от времени Рогозов останавливался и пускал приемыша вперед – пора, мол, привыкать и командовать в тайге, не теряться в ней, не бояться зверя, случайно вставшего на дороге, не робеть ни перед черной ночью, ни перед болотной пучиной.
По пути Рогозов старался наблюдать за многим: за тем, как паук прозрачное рядно ткет, сталкивает на землю образовавшиеся за ночь радужные капельки росы, и как комары темной кучкой вьются над прохладными низинами, и как рыба в тесных старицах – обмелевших в жаркие дни, закупоренных земляными заплотками протоках полощется, хвостами воду баламутит, норовя перемахнуть через заграду и уйти в реку, и как на болотной воде бензиновые пятна проступают. Если несколько таких пятен соскрести, слить их в бутылку, то керосиновую лампу запросто можно заправить – гореть за милую душу будет. И выводы свои собственные по дороге делал, по приметам – раз паук над ловушкой своей корпит, значит, хорошая погода и далее предвидится; комары, сгребающиеся в прохладных низинах в кучу, чтоб быть поближе к сырости и гнилому болотному духу, также к хорошей погоде, к жаре; бензиновые пятна, сквозь коричневую муть проступившие, гласят, что в земле перемещения намечаются – один пласт на другой наезжает, давит его, вот и просачивается на поверхность «сукровица», радужными разводами глаз веселит.
Миновала одна неделя, другая, третья – останавливались в разных добычливых местах, собирали серу и живицу, приглядывались к ягодам, сшибали несколько раз тетеревов, среди которых были палюшки – самки, сидящие на яйцах и вымахнувшие из гнезда, чтобы немного размяться, крылья свои почувствовать, – ничего страшного, что самки под ружейный заряд угодили, самцы яйца досидят, выведут детишек.
Уже в самом конце августа, в жаркие дни – лето перед холодами брало свое, но это было последнее тепло, – походив вокруг да около, не нагружая ни себя, ни приемыша тяжелой таежной работой, Рогозов свернул в сторону, к тому самому тихому, никому, кроме него, не ведомому урману.
Тропок здесь, даже звериных, не было, поэтому двигались по целине, раздвигая высокие сухие травы, которых никогда не касалась и, наверное, не коснется литовка, одолевая кустарниковые пояса, сосновые куртины.
Вот и то место, где на сухом дереве Рогозов пристроил самострелы. Приемыш шел первым, сбивая палкой по пути головки цветов, стебли иван-чая и зверобоя, прутья краснотала.
«Неужто кобуру он не заметит? – мелькнуло у Рогозова в голове. – Ай да приемыш. Вот так таежник!»
Желтая, маслянисто поблескивающая в солнечных лучах-уколах револьверная кобура была видна издалека, но приемыш на нее – ноль внимания. Будто кто-то ему знак подал: не прикасайся! И сказать нельзя – не подталкивать же его! Помрачнел Рогозов.
Но вот приемыш остановился, настороженно вытянул голову, оглянулся на Рогозова, проверяя, видит тот револьвер на суку или не видит. Револьвер – это все-таки боевое
