Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Было еще темно, но мрак кое-где уже разрядился, в него будто белых углей накидали – это, похоже, был призрак солнца, находящегося пока далеко-далеко, а может быть, тень луны – кто разберет? Надо ждать по меньшей мере два часа, прежде чем появится само светило, но Костя и Карташов, освещая себе путь фонарем, ушли по тропке в Малыгино. Едва они затворили дверь, как на пороге появился Синюхин – сейчас он вполне оправдывал свою фамилию, – синий от холода, с высветленными от мороза подглазьями, покрытый инеем. Подышал на руки, подсел к ухающей пламенем буржуйке, коснулся пальцами ее боков.
Сергей уже думал о том, что на ночь надо будет выделять одного дежурного умельца, который ходил бы из балка в балок, подбрасывал в печушки дров, хранил тепло в жилье, не то балки за ночь остывают так, что по углам морозная махра висит, в ведрах вода покрывается льдом.
Донцем самодельной, сваренной из нержавейки кружки он проломил лед, зачерпнул воды, плеснул себе немного на руку и, обжигаясь, охая, протер щеки, глаза, виски, подбородок. А что, хорошее дело – ночной дежурный. И за ребятами заодно будет присматривать: мало ли с кого во сне может сползти одеяло и припечататься к раскаленному боку печушки, особенно если работничек спит на втором ярусе и одеяло обычно большим вялым птичьим крылом свешивается с койки.
И еще одна вещь – надо будет обязательно внедрить ее, Корнеев видел это в кержацких становьях, – в какой балок ни войди, с ног чуть ли не валит кислый, застойный запах обуви, портянок, потных носков и ног. Но не вынесешь ведь носки и портянки на улицу, не бросишь на морозе – их высушить надо, поэтому обмотки все размещают в балке, и висят они, благоухают, парят. Если какая-нибудь нежная дамочка случайно окажется в помещении, где спят снявшиеся с вахты орлы, – запросто в обморок грохнется. Опытные бродяги-кержаки, борясь с кислым духом, пилят сосновые чурбачки, раскалывают на несколько частей, суют их под кровать. Сырая сосна поглощает все запахи – съедает их напрочь, воздух начинает отдавать смолой, корьем. И топливо заодно сушится – сосновые полешки горят потом, как порох. Век живи – век учись.
– Ну, чего хотел сказать, Кириллыч? – Корнеев выпил воды, сплюнул несколько ледышек на пол. И пока Синюхин мялся, вздыхал, продолжил: – Не кукожься, говори… Знаешь, я помогу тебе, подскажу, что ты хотел мне сообщить, это не так уж трудно, – поймав утвердительный кивок Синюхина, Корнеев, неожиданно ощутив поднимающуюся злость, заговорил хлестко, громко, взмахивая кулаком, словно боксер. – Ты трусишь, Кириллыч, по глазам твоим вижу, что трусишь… Боишься за компанию со мной на бобах остаться? Ответственности боишься, ведь так?
– Не будем выяснять, чего я боюсь, а чего нет, – угрюмо проговорил Синюхин, – это дело десятое. А дело первое – мы впустую прожигаем государственные денежки, ты это понимаешь? Если мы ничего не найдем, хотя бы масляного пятна в земле, с нас шкуру спустят.
– Правильно сделают. С меня целиком спустят, с тебя частично.
– А я не хочу, чтоб с меня спускали шкуру, даже частично, – блеснул редкими зубами Синюхин. – Ты результаты проб видел? Чего мы разбуриваем, видел? Гли-ину. Обрати внимание – гли-ну. Теперь ответь мне: водится ли в глине нефть? Давай откроем любой учебник. Неважно, на каком языке – на английском, французском, русском, давай! Что там написано?
– Знаю без тебя, – поморщился Корнеев.
– Тогда чего ж не покаяться и не остановить буровую, а? Повинную голову меч не сечет, – на сизоватой от холода, покрытой мурашиной сыпью шее Синюхина задергалась плоская жилка, – покайся! Что, не хватает пороха?
– Ну-ну, Кириллыч. Точку-то для буровой вместе выбирали.
– Выбирал ты, а не я, ты! – Синюхин выбросил перед собою палец, как дуло пистолета, потряс им. – И меня в это дело не впутывай. Я, так сказать, мелкая сошка, рядовой советчик.
– Хорошо, Кириллыч. Чего ты от меня хочешь?
– Надо доложить наверх, все сказать о пробах. Пора прикрывать бурение.
– Не сделаем мы этого, Кириллыч. Не будем делать.
– Почему? Какой смысл?
– Надо еще чуток поковыряться в земле, на зуб ее попробовать, на хлеб намазать, самим покушать, проглотить, понять до конца, – голос Корнеева стал терпеливо-назидательным, не жестким, а кротким. Корнеев пытался убедить Синюхина в своей правоте, он самим тоном, тембром голоса, горечью в нем, как бы не текстом, а подтекстом просил Синюхина поверить ему, но Синюхин не верил. Жалко было Синюхину своей круглой ушастой головы, непрочно сидящей на теле. Собственно, а кому не жаль? – И вот если уж ничего не получится, тогда будем громыхать, Кириллыч, во все колокола, отбой давать. Я первый дам отбой, понял?
– Не понял. Эта игра не по мне, – Синюхин упрямо покрутил головой.
– Тогда что ж, – голос Корнеева был спокойным, хотя на него снова начала накатывать волна злости, – придется нам, как не любящим супругам, развернуться носами в разные стороны.
– Заявление об уходе мне сейчас написать или позже?
– Чего тянуть? Пиши сейчас. Бумага и ручка в столе, в ящике.
Синюхин с грохотом распахнул стол, выдернул оттуда лист, достал ручку, быстро написал заявление, придавил его пустым стаканом, стоявшим тут же, и, не прощаясь, вышел. В конце мелькнула его укороченная сизая тень.
Корнеев долго сидел в тяжелом молчании, положив голову на крепко сцепленные руки. В ней ничего, кроме звона и пустоты, не было. Мысли были обрывочными, скользящими, одна уходила куда-то в небытие, чтобы никогда больше не вернуться, на ее место приходила другая, проступая вначале неясно, а потом отчетливо, зримо, хоть читай ее, как страницу книги. И снова пропадала, чтобы уступить место думе следующей. Постепенно он справился с собой, в голове звона стало меньше, пустота заполнилась чем-то холодным – он словно бы с того света возвращался на этот.
Конечно же, Синюхин обязательно передаст начальству, что буровая стоит на глиняном пласте и все работы бесперспективны, сегодня же скажет, не замедлит. Что будет тогда? Опять надо доказывать свое, что нефть здесь возможна…
Через двадцать минут Синюхин собрал вещи и по тропке ушел в Малыгино, он никому не сказал «до свиданья», ни словом, ни жестом, ни взглядом ни одного человека не наделил – недаром считался человеком умным, – видно, понимал, что не резон прощаться.
Порою малая неудача превращается в настоящую муку, что гложет, насилует организм, выматывает душу человека, обреченно расслабляет мышцы, и, превратившись в безвольное существо, он покорно плывет по течению, на что-то надеясь, цепляясь за сочувствие, за интерес к своей судьбе… Случается и иное: неудача, даже
