Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
— Огурец, — мрачно отвечала Мамарина. Шленский захохотал, отчего Мамарина, снова вспыхнув, собрала свои акварели в папку и унесла прочь.
13
Первая неудача подстерегала нас на пристани, где мы ждали начала посадки на «Братьев Варакиных». Народу скопилось видимо-невидимо, так что мы нашей пестрой группой чувствовали себя немного потерянно: впрочем, толпа, как нарочно, обтекала нас, оставляя вокруг до сажени открытого пространства. Мамарина, не привыкшая к ранним подъемам, стояла мрачно, держа в руках нераскрытый зонтик и пересчитывая штуки багажа; кормилица баюкала на руках Стейси, недавно проснувшуюся и с интересом оглядывавшую своими серенькими глазка-ми происходящее вокруг. Клавдия, сжимая в руках маленький саквояж, доверенный ей Мамариной, быстро стреляла взглядами по сторонам, как бы готовясь отразить неизвестно откуда исходящую опасность; Лев Львович в черном дорожном макинтоше и отец Максим в рясе, похожие на двух пингвинов, вполголоса обсуждали что-то; я просто стояла, приглядывая, чтобы квашня-кормилица не уронила ребенка.
Вид людей, сбившихся в группу и смиренно ожидающих поезда или парохода, всегда приводит меня в особенно печальное чувство. От большинства из них через несколько десятилетий не останется и следа — лишь записи в церковных книгах о крещении и погребении. В массе своей неграмотные, не имеющие интересов, кроме самых примитивных, больше всего они по сути своей напоминали тех, кого ежедневно отправляли на бойни, — такой же безмолвный, бестолковый, погруженный в собственные гуляющие по кругу тяжеловесные мысли скот. В каком-то недавнем рассказе, попавшемся мне в доме Рундальцовых, крестьянка-скотница, выкормившая теленочка и отправляющая его на убой, крестит его на прощание: конечно, рассказ писала не скотница, которая в лучшем случае и читала-то по складам, а мужчина с бородой, но мысль здесь видна не по-человечески глубокая. Собственно, формально вся разница между крестьянином и его лошадью заключается в том, что лошадь до самой смерти не успевает нагрешить: но, с другой стороны, я не могу вообразить, чтобы кого-нибудь одной со мной породы отправили присматривать за щенком или поросенком, — значит, есть в людях кое-что, возносящее их над прочими теплокровными. От этих вязких мыслей меня оторвало маленькое происшествие: бравый парень в фуражке, сошедший, вероятно, с нашего парохода (сам этот момент я упустила), протиснувшись к нам через толпу, заговорил о чем-то с Клавдией, которая жестом попросила нас приблизиться. Оказалось, помощник капитана прибыл с тревожным известием: неожиданно на этот рутинный рейс явился один из владельцев парохода в сопровождении какого-то неизвестного господина — вдвоем они заняли капитанскую каюту и намереваются проследовать до Великого Устюга. Помимо очевидной досады капитана, которому придется всю дорогу делить помещение со старшим помощником, в этом была для нас еще и дополнительная угроза: капитан без разрешения владельца мог не отважиться на незапланированную остановку, чтобы высадить нашу компанию. Спросить же у него заранее он тоже не мог, поскольку тот заперся со своим спутником, настрого запретив их беспокоить.
Наши засовещались: если бы хозяин не разрешил остановиться у монастыря, пришлось бы плыть до Великого Устюга и там поджидать обратный пароход — но этот же план и так был у нас запасным на случай, если бы доктор не смог нас встретить на лодке или просто отсутствовал на месте. Поэтому после недолгих колебаний было решено грузиться на борт с тем, чтобы Мамарина, пустив в ход, смотря по обстоятельствам, кнут или пряник, переговорила с таинственным владельцем, убедив его сделать ей (и всем нам) это одолжение. Выслушав это, парень (который, очевидно, и был тем самым помощником, обреченным на насильственное гостеприимство) несколько раз энергично кивнул и устремился на пароход, откуда вскоре вернулся с двумя крепкими матросами, в три приема перетаскавшими весь наш немаленький багаж.
Нам дали четыре каюты по левому борту: одна для четы Рундальцовых, вторая для Клавдии и кормилицы с девочкой, третья для отца Максима и четвертая для меня — с остальными пассажирами мы практически не встречались. Собственно, не слишком часто встречались мы и друг с другом: стоило пароходу отчалить от пристани, как Клавдию немедленно укачало, из-за чего она бóльшую часть времени провела на узкой корабельной койке, повернувшись лицом к стене и лишь тихонько постанывая (перегородки на пароходе были чуть не из папье-маше, так что, едва только машина сбрасывала ход, я слышала из-за стены каждое слово).
Следующим утром мы прибыли в Тотьму. Насколько я могла понять из обрывков долетающих до меня разговоров Мамариной с мужем (они жили в следующей каюте, но спорили на повышенных тонах), он хотел, пока пароход разгружался и запускал новую партию пассажиров, успеть доехать до кладбища, чтобы навестить могилу своей первой жены. Мамарина же, либо бессознательно ревнуя его к покойнице, либо всерьез беспокоясь, что он опоздает, предлагала вместо этого добиться-таки аудиенции у таинственного владельца, который, по ее расчетам, должен был уже покинуть свое убежище. Победила, естественно, она: получасом позже, когда я стояла на верхней палубе, разглядывая город (благодаря обилию церквей он выглядел каким-то сказочным — как будто, покинув Вологду, мы попали не в Сухону, а в реку-Смородину), чета Рундальцовых под руку выплыла на палубу: нахмуренный щеголеватый Лев Львович, может быть чуть бледнее обычного, и длинношеяя Мамарина с полуопущенными веками и красными пятнами на щеках. Тут нас ждал удивительный сюрприз: сопровождаемый капитаном, который от угодливости то забегал вперед, то почтительно отставал, на палубу вышел владелец, больше всего похожий на карикатурного купца из «Будильника» — толстый, одутловатый, в смазных сапогах и засаленном сюртуке, с жидкой бородой и шевелюрой, щедро смазанной льняным маслом. Сопровождал же его, в качестве таинственного гостя, наш старый знакомый Шленский, не только не смущенный, но даже и внешне обрадованный нашей встречей.
— Господа, приятнейшая неожиданность! — воскликнул он, протягивая навстречу руки, как будто ожидал, что кто-нибудь бросится ему в объятия. — Изволите совершать речной променад-с?
Он продолжал паясничать, поглядывая краем глаза на своего жидкобородого спутника, но глаза его оставались холодными: кажется, он что-то быстро прикидывал в уме. Мамарина, увидев его, на секунду оцепенела, но, справившись с собой, поздоровалась весьма холодно; Рундальцов же, напротив, скорее обрадовался, по крайней мере внешне. Шленский познакомил нас со своим спутником, который, вопреки демонстративно купеческой внешности, оказался не одним из братьев-купцов Варакиных, а их компаньоном, причем шотландцем по происхождению. Много лет назад приехав в Россию, он не только русифицировал свое имя, сделавшись Архипом Архиповичем, но и мимикрировал сам, причем до такой степени, что перещеголял
