Николай Задорнов - Цунами
– И так японцы весь хлам исправили, – сказал Сибирцев. – Можайский им свои стеклянные пластины на фонари отдал. Но не хватает фонарей.
– А вы ходите?
– Да тут близко, от дома до дома!
– Ну что вы, что вы, господа! – быстрым движением руки ероша волосы и как бы намереваясь вырвать их, вскричал адмирал. – С вами, как с малыми детьми, господа! Я приказываю…
– Все в точности… исполняем согласно вашему приказанию, Евфимий Васильевич. Вот фонарь! – быстро достал Елкин из-за порога поданный ему кем-то шар с горящей свечой.
Колокольцов зажег свечку в своем фонаре, и три офицера с двумя светящими фонарями и с гитарой вытянулись, как бы ровняя ряд.
– Да вы что? – рассердился Путятин. Вся досада, накопленная против японцев, чуть не прорвалась. Но он спохватился, что крик услышит самурайская стража.
– Ваше превосходительство, мы идем спать. Петь не будем…
– Как это не будете? – Путятин махнул рукой и сказал примирительно: – Идите и пойте себе на здоровье. Да не горланьте громко, вы не у «Яра», не перепугайте жителей…
Адмирал чихнул:
– Ноги, ноги, господа, у людей сухи чтобы были!
Выставив фонари перед крыльцом кают-компании, офицеры уселись на ступеньки, и Елкин взял первые аккорды.
– «Как я любил тебя, дорогая моя…» – печально затянул Сибирцев.
– «Как страдал о тебе», – подхватил Можайский.
В кромешной тьме, в стороне от матросских костров замелькали фонари. Кто-то подошел к капитану.
– Степан Степанович, вторая рота просит позволения песни попеть…
– «Ах вы, сени, мои сени…» – запел вскоре где-то солдатский тенорок между кострами у голубых набегавших электрических волн.
Сегодня море кипело в огне у берега.
– «Сени новые мои…»
Кто-то защелкал на ложках. Васька Букреев, заложив ладонь на затылок, пустился в пляс.
Хэйбэй подошел с фонарем к солдатам. Он долго смотрел и слушал. С десяток матросов выхаживали вприсядку под свист, взвизги и дружное пение сотен товарищей. Видно, как во тьме потянулись к поющим цепи фонарей. Какой-то японец вдруг подскочил к матросам, хлопнул себя по пяткам и воскликнул:
– Сени – се-ни…
– Быстро же они схватывают!
Начался общий хохот, японца стали обнимать, все, у кого еще был табак, угощали его.
Подняв фонарь, японец исчез. Кое-где тянулись гуськом фонари, это полями шли по тропкам люди, чтобы не топтать посевы. Стража не пропускала их к поющим и лупившим в ложки дробь; фонари лениво стали расползаться и поплелись обратно, заполняя огоньками все холмы и поля.
Хэйбэй сам любил петь, но до сих пор не слыхал ничего подобного. Ему казалось, что он всегда ожидал, что можно именно так спеть, вот так громко, дружно, весело. Хотелось бы петь самому тоже.
Но вдруг заиграла труба, и весь русский лагерь смолк. Фонари русских офицеров один за другим исчезали в отстроенном доме, словно их глотало там чудовище. Остались только светящиеся точки у часовых. Волна рушилась время от времени и загоралась белым светом с прозеленью. Отблеск белизны мелькнул где-то наверху, видно, что погода завтра будет хорошая. Снега сверкнули на вершине горы Фудзи. Завтра предстояла тяжелая работа.
Хэйбэй пришел домой.
– Пуу-тиа-тин? Он не китаец? – спросил старик отец.
– Нет, Путятин – оросия человек.
Отец Хэйбэя ходил сегодня смотреть на Путятина, чтобы потом записать впечатления в своей «Исторической книге Трех Домов», которую сочинял вот уже сорок лет. Деревня эта всегда называлась «Три Дома», хотя раньше домов было больше. Семья живет тут четыреста лет.
– Пуу-тиа-тин, – шептал старик.
«Оросия был высок и лицом красен, как петушиный гребень», – записал он.
– Дайкан назначил соседа, – рассказывал сын, – руководить десятком лодок. Кроме того, на каждой большой лодке будет посажено по полицейскому, чтобы следить за рыбаками. Кроме того, деревенские старосты, старосты рыбаков и артельные старосты плотников тоже вызваны. Все будут отвечать друг за друга и за своих работников.
* * *Еще во время пляски Сизов сказал потихоньку товарищу:
– Я сейчас уйду!
Усатый Терентьев подмигнул. Сизов вышел из плотного, круга поющих матросов и поднялся к берегу. Через сосны стало видно черный прибой в огнях, ночное небо в слабом лунном свете и черный остов «Дианы».
Маленькая Фуми вышла из-за ствола с таинственно горящим взором, как черная волна. Петр тронул ее руки, они такие же грубые и заскорузлые, как и у него, но маленькие. Петруха взял ее ладони в свои и стал ей шептать.
Она слов не понимала, но отвечала серьезно и отрывисто. Он обнял ее, и они тихо ушли в сосны. От нее пахло чем-то, как дорогими духами. Она сладко застонала, почувствовав необычайную для нее тяжесть его огромного тела, она, выгибаясь, тянулась, чтобы еще крепче, до рези, прижать его к своей маленькой груди.
Залихватская песня с посвистом становилась все тише и тише. Вскоре проиграла труба горниста, и лагерь стих. Луна, выйдя из-за облака, катилась за соснами и, как бы далеко они ни отходили, все стояла над морем прямо напротив, едва остановились. Петр взял девушку за плечи. Он притянул ее и целовал ее щеки. Тронул губами ее губы. Он почувствовал, что она слаба, ее бедра опустились и прильнули. Она обняла его…
Через некоторое время Петруха приподнялся. Она держала его за руку. Ему что-то почудилось. Тени мелькнули, кто-то бежал по лесу. Она хотела вскочить, он остерег ее, чуть тронув, и она поняла его и припала ничком с ним рядом.
Из кустарников, пригибаясь к земле, бежал согнувшийся человек. Петруха ощупал нож за голенищем сапога. За бегущим мчались еще двое. Раздались удары сабли о саблю. Там дрались. Из леса появилось еще несколько таких же согбенных фигур с обнаженными саблями, сверкавшими при свете луны. Они мчались быстро и бесшумно. Раздался глухой хряск, как на бойне, когда бьют быка, и тот, кто был впереди, еще пробежал несколько шагов и лег под ноги набежавшей толпе. Там стеснились, неизвестно, резали они друг друга или кого-то добивали. Потом все вместе убежали, что-то волоча, и на земле ничего не осталось.
Японка лежала ни жива ни мертва. Петруха, которого вся эта чертовщина озаботила, хотел подняться, но она цепко схватила его за рубаху и злыми рывками потребовала сейчас же лечь.
Сизов возвратился поздно. Когда ушла Фуми, от ее дома подошла собака, посмотрела на Сизова. Петруха шел во тьме без фонаря. «Кто-то на часах?» – подумал он. Стоял товарищ. Сизов подошел.
– Иди, иди! Ты не первый сегодня, – сказал часовой. – Одного еще нет до сих пор.
– Неужто!
– Унтерцер Тарасов вон пьет сидит сакэ с японцем. Да еще говорили бы тихо.
Петр беззвучно полез в палатку. Потом он одумался, вышел и рассказал часовому обо всем, что видел.
– Да, у них какое-то беспокойство. Все время шевелятся и не спят, – отвечал матрос.
– Ты поди к дежурному офицеру, – сказал из-под палатки унтер-офицер. – Погоди, я сейчас встану и скажу, что посылал тебя. И фонарь возьми… Твой фарт, что у них промеж себя что-то не ладится, иначе бы они тебя выследили.
Глава 22
ФУДЗИ-САН
– Это – сокровище, – сняв шляпу и показывая на черный остов «Дианы», объяснял толпе младших чиновников сам дайкан, – его надо обязательно спасти.
Хэйбэй не только моряк. Он плотник, он знает, как строятся суда. Он и лоцман.
Только что по приказанию Уэкава, который прислан чиновниками бакуфу в помощь Эгава, секли лозами жителя соседней деревни за то, что не явился вовремя. Исполосовали всю спину, а потом плевали на ранки и втирали слюну, чтобы скорей зажило. Теперь этот рыбак сидит в лодке прямо, как на празднике, и не шевелится. От работы он не освобожден. Так обучается трудолюбию. Деничиро считается у Кавадзи самым распорядительным чиновником. Он ретивый помощник Мурагаки, ездил с ним на Сахалин и там тоже распоряжался хорошо.
Море стихло совершенно. Сто рыбацких лодок подошли к «Диане». Деничиро кричал, стоя в самой гуще флотилии на высокой корме рыболовного суденышка, а лодки строились рядами.
Хэйбэй стоял на руле большой джонки. Он подошел к самому борту полузатопленного загадочного корабля. Его окна наполовину в воде, борт черен. Хэйбэй осмотрел трап, борт. Он потрогал обшивку и поскреб ногтем. Чистая медь! Настоящее сокровище! Он знал медь лишь в монетах, которых немного доставалось и ему, и его отцу. А тут целый корабль из драгоценной меди! Фрегат сидел на мели, и крепко сидел.
Путятин, тронув плечо Хэйбэя, ступил на борт фрегата, и за ним туда поднялись все русские.
– Команда, кажется, лазала здесь вчера без всякого присмотра, – заметил Шиллинг.
– Может, и японцы побывали, – предположил Можайский.
– Да, господа, опять кто-то был. Я думал, что вчера мне это только показалось.
– Это матросы, свои же лазали, – ответил адмиралу Степан Степанович.
– Как и зачем они сюда попали, когда ни одна из шлюпок вечером не ходила? – недоумевал Евфимий Васильевич.
