Владимир Балязин - Охотник за тронами
И поехал вперед.
— Пошто так, государь? — не сдержавшись, громко выкрикнул Глинский. — Пошто?
— Невместно тебе рядом с ними ехать: князь Данила намедни людей считал, князь Василий вчерась смолян ко крестному целованию приводил, Иван Юрьевич — ближний мой человек. Вот и вступят они в Смоленск следом за мною и братьями моими.
Года от Рождества Христова 1514, августа в первый день, на светлый праздник Происхождения Честнаго креста Господня, Василий Иванович, Божьей милостью великий князь Владимирский, Московский, Тверской, Новгородский, Псковский, а от сего дня и Смоленский, и иных многих земель и государств самодержец, въехал в отчину свою и дедину — град Смоленск.
Впереди всех медленно поднимался в гору, к собору Смоленской Божьей Матери, грузный, затканный в золото, Варсонофий. За ним торжественно шествовал многолюдный смоленский клир. Следом за пестрой, сверкающей парчовыми ризами толпой священства медленно ехал на белом коне, простоволос и тих, Василий Иванович. Однако видели многие, что печалится государь. Хоть лик великокняжеский был светел, скрыть печаль он не мог даже ласковой улыбкой, не сходившей с уст, и кротким взором, исполненным дружелюбия, выказывающим смолянам безграничную радость.
И когда мрачнел княжеский взор, как солнце темнеет от набежавшей на него тучки, терялись в догадках смоляне, представляя государевы грезы. Даже подумать боялись, что видятся Василию Ивановичу тени доблестных ратников, павших под стенами их града. Поясняли грусть мыслями о грядущих битвах и смертях.
Но помыслы государевы были далеки и от того и от другого — на то она и война, чтобы кто-то погибал, принося его державе победу и одоление, а вместе с тем и новые города, и новые села, и новые земли, и тысячи тяглых мужиков, а через все это и новые прибытки в казну.
Печаль сковывала сердце от сознания, что хотя и ехали ошую и одесную братья Семен да Юрий, не было в их сердцах радости возвращения державе Смоленска — драгоценного ожерелья царства Русского. Омрачались их души завистью и стародавней, глубоко затаенной злобой, что не кому-то из них, а именно ему, Василию, выпал жребий надеть бармы и Мономахову шапку. Как вошли братья в возраст, дня не проходило, чтоб не лелеяли мечты об измене и мятеже, подрывающем Московское государство. И давно бы сбежали, хоть в Литву, хоть в Крым, не держи при себе заложниками их родичей да не окружи их Василий Иванович своими надежными людьми, для верности повязав поручными записями с московскими боярами и многими именитыми людьми, заложившими за них великие деньги, а то и все свои вотчины. Помнил Василий Иванович и то, как приезжали к братьям из-за рубежа с тайными воровскими речами иноземные послы, обещая помощь и союз против старшего их брата, и как Семен да Юрий на то соглашались.
Потому и держал он их почти все время в Калуге да Дмитрове, не разрешая даже жениться из опаски, что, буде появятся у братьев дети, перейдет московский трон к их племени. Милостив оставался только к самому младшему брату Андрею Старицкому, который к изменам и крамолам причастен не был и завсегда пребывал послушен во всем.
Однако, волею Василия. Ивановича, нес младший брат ныне его государеву службу на Оке, ожидая какого лиха от крымского, царя.
«Пусть поглядят, — подумал Василий Иванович о Семене да Юрии, — на славу мою, авось подожмут хвосты-то».
В виду собора Василий Иванович чуть пришпорил коня и вырвался вперед, мановением руки приказав братьям отстать от него. Братья замешкались, и Василий Иванович недовольно повернул голову, повелевая Семену и Юрию сдержать шаг их иноходцев. И, развернувшись, задержался взглядом на Михаиле Львовиче. Глинский ехал, выпрямившись, этаким закованным в броню истуканом: безразличный взгляд, плотно сжатые губы, тяжелый подбородок, сильнее обычного выпирающий вперед.
За Глинским — по три в рад — плыла несметной тучей конная русская рать.
У крыльца собора царь и князья спешились.
Рынды, молодые, рослые, румяные, в тканных серебром кафтанах, расталкивая толпу локтями и древками бердышей, расчистили для государя проход к дверям храма.
В сутолоке, возникшей на паперти, Глинский подошел к Василию Ивановичу и, тронув царя за локоть, проговорил:
— Нынче я подарил тебе Смоленск, государь. Что же ты подаришь мне за это?
— Ну, если ты мне даришь Смоленск, — ответил Василий Иванович, — то я дарю тебе Великое княжество Литовское. — И, упрямо наклонив голову, быстро шагнул в двери собора.
Глинский вздрогнул, одна рука его упала на рукоять сабли, другой он рванул книзу душивший железный нагрудник и, покачиваясь, пошел с крыльца наперекор всем идущим в храм.
Николай заметил на глазах Глинского слезы, и от этого юноше вдруг стало страшно.
Часть четвертая
Изменник
Эндшпиль, оказавшийся миттельшпилем[53]
О падении Смоленска в лагере польской армии под Минском узнали в тот же день.
Вечером Сигизмунд Казимирович начал диктовать письма европейским владетелям и потентатам. Первое, как всегда, предназначалось старшему брату — Владиславу Венгерскому.
Подперев подбородок кулаками, Сигизмунд, незряче уставившись в одну точку, размеренно диктовал:
— Чтобы ваше королевское величество поняли, где искать причины несчастий, на нас обрушившихся, вы должны знать, что император, несмотря на свои обязательства и родство, которое нас связывает, постепенно возбуждает против нас папу через своих посланцев в Риме и послов союзных ему королей, испанского, английского и датского, тем самым побуждая святого отца вызвать нас на латеранской собор и принудить к передаче прусских земель Ордену. Из этого вашему королевскому величеству станет ясно, какую ненависть испытывает по отношению к нам император. Поэтому просим ваше королевское величество, чтобы вы взвесили, насколько несправедливы все эти упавшие на нас преследования, и уговорили императора изменить свое отношение к нам, отказавшись от враждебных действий. Если он не хочет нам помочь, то пусть, по крайней мере, перестанет вредить. Ныне же не знаем, какими судьбами, не испытав ни штурма, ни кровопролитного сражения, при обилии провианта и всего, что касается средств к жизни, Смоленская крепость отворила ворота и предалась врагу.
Сигизмунд, чуть переменив позу, замолчал, обдумывая, что следует написать дальше. Пока оставались неизвестными подробности падения Смоленска, он решил продолжить рассказ о кознях коварного Макса.
— В прошедшую зиму император Максимилиан отправлял к нашему врагу, великому князю Московскому, своего посла. Мы давно старались выведать, с какою целью он туда ездил. Теперь, после потери Смоленска, мы достоверно извещены об этом. Когда великий московский князь отстаивал молитву в самой большой крепостной церкви, его приближенные публично сообщили нашим людям, что тот посланец имел от императора задание договориться с великим князем Напасть на нас в нынешнем году. В то время как Великий князь вышел бы походом с одной стороны, император предлагал вступить на нашу территорию с другой стороны во главе германских, прусских и ливонских войск.
Секретарь короля, Рафаил Лещиньский, старый, испытанный друг, верный спутник со дней нищей юности принца Сигизмунда, тихо кашлянув, не то спросил, не то сказал, утверждая:
— Но ведь не вступил, ваше величество.
— А я и продиктовал тебе «предлагал вступить», — раздраженно ответил король. — Да и какая в том разница?
«Если бы да кабы», — подумал Лещиньский, но спорить не стал: король в раздражении редко бывал справедлив. И потом, одно дело — воспоминания о голодной юности, когда они были почти равны, другое — день сегодняшний…
Отложив перо в сторону, Лещиньский вопросительно взглянул на короля.
— Что же теперь Глинский? — вдруг спросил король.
— При въезде в Смоленск он был в третьем ряду. Впереди ехали не только царь со своими братьями, но и канцлер Шигона, и воеводы Щеня и Шуйский.
— Что бы это значило? — спросил король. — Московиты придают ритуалу весьма большое значение. От того, насколько близок к государю тот или иной вельможа, они делают далеко идущие выводы.
— Думаю, государь, что царь Василий не даст князю Михаилу Смоленск в наместничество, — ответил Лещиньский. — У Глинского там слишком много друзей и сторонников, а это опасно. Да и потом, Глинский гораздо больше стоит в поле, во главе войска, чем в городе, где вместо ратных дел ему придется разбирать распри да свары, судить да рядить, собирать налоги да чинить стены, что совсем уж не для него.
— Ты прав, Рафаил, уж лучше бы сидел в Смоленске, — с досадой проговорил Сигизмунд. — А то выйдет в поле с войском — жди от него новых бед.
