Владимир Балязин - Охотник за тронами
И было это не при царе Горохе. Шесть лет всего минуло, как подломил под себя Василий Иванович вольный, богатый и горделивый Псков.
Николай оглядел жолнеров, ожидающих ответа:
— Ту грамоту не я писал. Государь ее писал. Вот войдет в Смоленск; тогда у него и спросите, если после приступа живы останетесь. Полоняников московиты, вы все о том добре ведаете, смерти не предают. Нет у них такого обычая. Только скажу вам, жолнеры: россиян стоит под градом тысяч сто, а то и более. Осадный огневой наряд у них — не чета вашему. И вам не о прибытках думать, о спасении живота заботиться надо, потому как если пойдет царь на приступ, мало кто из осажденных завтрашний день увидит.
— Все сказал, вестоноша? — беззлобно проговорил погрустневший на глазах хорунжий. — Светает уже. Надобно нам тебя с грамотками твоими к воеводе весть.
Толстяк опоясался саблей, надел через плечо кожаную сумку, сунул в нее грамоты и ногой распахнул дверь.
* * *О том, что Волчонка схватили жолнеры, сразу же узнал весь город.
Когда его вели к воеводскому дому, вокруг собралась шумная толпа. Горожане подступали к стражникам, кричали грозно:
— Отпустите человека, холопы воеводские!
Николай сам доброхотов отговаривал:
— Я воеводе государевы жалованные грамоты несу! По тем грамотам он всех людей смоленской земли многими милостями жалует! И вольностей Смоленских и старины не рушит!
Николаевы заступники допытывались:
— Где же грамоты?
— У него вот! — Волчонок ткнул в сторону тучного хорунжего.
Сразу же несколько рук протянулись к хорунжему, сорвали с него сумку, быстро расхватали свитки.
Жолнеры, отступив, озирались по-волчьи, но за начальника вступаться не смели.
Николай закричал громко:
— Грамот тех дюжина! Мне-то хоть одну оставьте, чтобы до воеводы отнести!
Книжные люди тут же стали те грамоты громко читать. Толпа затаив дыхание слушала.
Грамоты еще не прочли и до середины, как из воеводского двора — с места в карьер — вылетела сотня немецких рейтар и в мгновенье ока разметала толпу.
Смоляне побежали кто куда. Николая и нескольких бирючей, что грамоты читали, потащили к воеводе на двор.
Пан Сологуб уже вышел на крыльцо Мономахова дома — резиденции королевских наместников в Смоленске.
— Этот, что ли? — безошибочно ткнул воевода пальцем в Николая.
— Этот! — выдохнул толстяк хорунжий.
— Всех — в подвал. А перемета — ото всех отдельно.
И пошел в дом, отчего-то понурившись.
* * *— Берешь кнехта? — спросил Глинский у Шляйница, продолжая шахматную партию, прерванную три дня назад.
Саксонец задумался.
Глинский следил за ним, лукаво улыбаясь, слегка прищурившись, испытывая снисходительное превосходство, которое ощущает старый кот, следя за резвящимся, ничего не подозревающим мышонком.
Шляйниц кнехта не взял. Михаил Львович помрачнел и, рассеянно взглянув на доску, сделал ход, но было заметно, что мысли его витают далеко от сражения, развернувшегося на доске.
Саксонец удивленно поглядел на князя и взял ферзя.
Глинский, словно отгоняя сонную одурь, покрутил головой.
— Я проиграл, Христофор, — произнес он с печальной обреченностью.
— Давай я возьму ход назад, — неуверенно предложил Шляйниц: предложение переиграть ход в их турнирах было не его привилегией.
— Князя Глинского можно победить, но унизить нельзя, — вдруг с неподходящим к случаю пафосом изрек Михаил Львович.
— Еще партию? — спросил Шляйниц.
Вместо ответа Глинский вдруг резко поднялся и рукавом смахнул фигуры с доски.
Возле Мономахова дома потихоньку, с опаской, стали скапливаться люди. Толпу никто не разгонял, и вскоре на площади перед наместничьей избой из-за великого многолюдства негде было яблоку упасть. Стеснившись, люди заволновались, закричали:
— Эй, пан воевода, а пан воевода! Поопасись какого дурна или убивства нашим людям сделать!
Некоторые же, ярясь, требовали:
— Отпусти людей, Сологуб!
— Не Сологуб ты, душегуб! — надсадно верещал юродивый Юраша Фига. — Вот придет православный государь Вася, он с тебя с живого шкуру сдерет!
Через малое время увидели — дивной красоты кони катят к площади позлащенную карету.
— Владыка едет! Владыка! — загомонили смоляне, расступаясь.
Варсонофий, высунув руку из окна, мелко крестил собравшихся, говорил громко:
— Идите по домам, чада мои! Я, ваш богомолец, добром это дело с паном наместником улажу!
Из окна с другой стороны кареты выглядывал боярин Пивов.
Люди кричали радостно:
— Идите, милостивцы, а мы вас тут ждать станем!
— Не надо ждать, — увещевал Варсонофий, — идите с Богом по домам!
Кое-кто, послушав владыку, поплелся домой. Многие же остались.
Ворота распахнулись. Во дворе, ощетинившись пиками, стояли спешенные немецкие рейтары, в кованых нагрудниках, касках, надвинутых на брови. Расступившись, карету пропустили в глубь двора и тут же снова сомкнули строй.
Ворота закрылись. Смоляне понуро стояли на площади, не зная, чего им ждать дальше.
— Ты вели привести вестоношу сюда, пан наместник, — в который уж раз убеждал Сологуба Пивов.
— Окстись, боярин! — не сдавался воевода. — Где видано, чтоб воры по воеводским хоромам хаживали?
— Ну, тогда сами в подвал пойдем, — предложил Варсонофий.
Воевода задумался. Затем проговорил, ни к кому не обращаясь:
— А зачем к нему ходить? О чем спрашивать? Грамоты московские, вот они, у меня. Как он из града ушел, я знаю. И как вернулся, мне тоже известно.
Пивов побледнел. Подумал: «Кто же выдал, как он из града ушел? Почему людей моих из Лучинской башни в Городецкую отправили, а на их место польских жолнеров перевели? И как раз в те дни, когда Николай в русском стане был? А может, сам Глинский воеводу известил?»
При этой мысли Пивова даже затошнило: морозец пробежал по коже, будто под рубахой вокруг тела обвился скользкий, холодный гад.
«А ведь вполне мог так сделать, — продолжал размышлять хитроумный боярин. — Человека хватают, гражане за него вступаются, и начинается в граде гиль, бунт и всякое воровство. Тем часом русские на приступ пойдут и из-за междоусобной свары Смоленск возьмут без крови и выстрела».
— Знаешь, о чем я подумал, Юрий Андреевич, — сказал Пивов, — не нарочито ли тот человек подослан, чтобы встал из-за него в городе мятеж и меж гражанами усилилось несогласие?
Сологуб тяжело, исподлобья, поглядел на Пивова:
— Хитер ты, боярин. Ох хитер! Но и я не лыком шит. Да только на такую наживку и карась не клюнет, хотя, говорят, глупее карася рыбы нет. — И вдруг спросил: — Тебе с князем Глинским приходилось ли когда играть в шахматы?
— Нет, — настороженно произнес Пивов. — А что?
— А то, что мне приходилось, и неоднократ, и ведомо мне, что у князя Михайлы любимый способ добиться победы. — заманить супротивника в ловушку, одаряя доверчивого неким жертвоприношением. Я раз-другой попался к нему в сети. Брал на доске кнехта или даже какую персону, а через пять ходов — мат. А ныне я на такую его уловку не пойду, подставленного под удар кнехта с доски не сниму. Чего проще — поднять вора на дыбу и пятки огоньком подпалить.
Пивов беспокойно заерзал:
— На дыбу-то зачем? Может, он и так что скажет.
— Так не скажет, — отрезал Сологуб. — Только и пытать я его не стану.
— Последнее дело истязать человеков, — хмуро пробурчал архиепископ.
— Не потому, что последнее. Иной раз без этого никак нельзя, — возразил воевода. — Но на сей раз не велю я вора пытать, потому что не знаю я, что вор с пытки скажет, речей его вельми боюсь. Вдруг он тебя, боярин Михайла, или тебя, владыка, оговорит? Тогда мне и вас в тюрьму метать?
— Шутишь, Юрий Андреевич? — снова побледнев, хрипло выдохнул Пивов.
— Может, шучу, а может, и нет, — ответил Сологуб.
А тишайший Варсонофий вдруг заорал велегласно:
— Ты, раб Божий, говори, да не заговаривайся, и ври, да не завирайся!
— Ладно уж! — махнул рукой Сологуб и встал из-за стола. — Идите с миром. Ни пытать вора, ни казнить я не стану. Не доставлю твоему тезке, Пивов, радости. Но и из темницы выпустить не могу. Пущай пока посидит, тем паче, что, может, и недолго ему сидеть.
— А тех людей, что грамоты царские читали, выпустишь? — спросил Варсонофий.
— Тех выпущу. Чего их держать, когда во граде о царских грамотах всяк человек знает, а родичей их, соседей и приятелей пошто мне супротив себя гневить?
С тем и пошли Варсонофий и Пивов из воеводских покоев. И когда вышли они со двора вместе с полудюжиной мужиков, что утром царские грамоты читали, никто из толпы о Николае и не вспомнил — так-то умилительно и радостно было видеть на воле своих, смоленских. А пришлый московитин — кому он особенно-то здесь надобен?
