Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари

Она ни о чем не спрашивала, но в ее словах звучал скрытый вопрос: а Альберт пошел бы на это?

Я постаралась ответить как можно более туманно, хотя и со всем уважением.

— Когда мы только поженились, наше положение не позволяло мне работать вне дома. Хотя мне этого, конечно, очень хотелось.

Мадам Кюри молчала целую минуту.

— Науке, конечно, нужны люди практичные, но ей нужны и мечтатели. Мне кажется, ваш муж — как раз из таких мечтателей. А мечтателям часто нужна нянька, так ведь?

Я рассмеялась. Неужели я действительно веду с Марией Кюри такой откровенный и серьезный разговор о моей семье и карьере?

— Это верно.

— Не знаю, поддерживал ли Альберт ваши научные стремления, но мои он, безусловно, поддержал. Вы знаете, что он встал на мою защиту в прошлом году, когда случилась эта неприятная история с моей Нобелевской премией?

Мадам Кюри замолчала, понимая, что пересказывать «неприятную историю» в подробностях излишне. Ученые всего мира заявили, что она недостойна Нобелевской премии, когда стало известно о ее романе с женатым ученым Полем Ланжевеном.

Я покачала головой. Альберт мне ничего не говорил. Как интересно: он скорее готов поддержать женщину, замеченную в прелюбодействе (пусть при этом умнейшую и достойнейшую), чем свою работящую и порядочную жену. Какой вывод из этого можно сделать о его морали и о том, кому он больше предан?

Мария заговорила снова:

— Может быть, когда обстоятельства позволят, Альберт снова начнет поощрять ваши научные занятия.

— Может быть, — тихо ответила я, прекрасно понимая, что Альберт вовсе не заинтересован в моей работе.

— Вспомните мои слова, Милева, когда погрузитесь в мертвящий круговорот домашних дел. Мы с вами не так уж сильно отличаемся друг от друга, разница лишь в том выборе, который мы сделали. И помните: сделать другой выбор никогда не поздно.

Глава тридцать восьмая

Как раз тогда, когда я, черпая силы в словах мадам Кюри, начала обретать хоть какую-то уверенность в себе, Альберту пришел вызов из Берлина.

Руководящий пост в только что созданном Институте физики имени кайзера Вильгельма. Профессорская должность в Берлинском университете без обязательного преподавания. Членство в Прусской академии наук — величайшая научная награда после Нобелевской премии. Привилегии, престиж, деньги — и за все это не нужно ничего делать, только думать. Перспективы были настолько ошеломляющими, что они заставили Альберта забыть, как горячо он ненавидел Берлин своей юности. Его отвращение к этому городу и его жителям было так велико, что, когда ему было чуть больше двадцати, он отказался от немецкого гражданства и стал швейцарцем.

А может быть, все эти ужасные воспоминания смыло что-то совсем другое.

У меня Берлин вызывал только страх. Берлин — это семья Альберта, которая меня презирает. Берлин, как известно, настроен враждебно по отношению к восточноевропейским славянам, а я уж никак не арийка. Однако прежде всего Берлин — это Эльза, которая, как я подозревала, каким-то образом и организовала это предложение. Из-за Эльзы, несмотря на все заверения Альберта, что он разорвал их связь, я боялась, что Берлин станет для моего брака смертельным ударом.

Но выбора, судя по поведению Альберта, не было. Раньше мы всегда вместе обсуждали новые возможности и варианты переезда, но не в этот раз. После того как Макс Планк и Вальтер Нернст приехали в Цюрих, чтобы убедить Альберта принять предложение (от этой работы, как они торжественно заявили ему, зависело будущее науки), Альберт объявил, что мы едем в Берлин. Сначала я умоляла его остаться, но после его категорического отказа почти ничего не говорила уже несколько недель подряд, даже когда он сам донимал меня расспросами. Он словно надеялся, что я откажусь, и тогда можно будет уехать без меня.

Навстречу славе. И Эльзе — в этом я не сомневалась.

И все же я держалась за него. Сама не знала почему. Может быть, потому, что я стольким ради него пожертвовала, и теперь потерять его было для меня равносильно потере всего? Или я тревожилась о том, какое будущее ждет мальчиков после развода родителей? Или сама начала верить в те ужасные вещи, которые говорил мне Альберт? Чем пассивнее я принимала этот переезд, тем сильнее разгоралась его ненависть — словно он искал ссоры, чтобы внутренне оправдать готовность меня бросить. Однажды вечером в присутствии мальчиков он выкрикнул: «Ты способна убить любую радость!» В другой раз, при Гурвицах, назвал меня «самой угрюмой из всех ворчуний». Но я смотрела в грустные глаза моих дорогих мальчиков, думала о том, каково им будет нести на себе отвратительное клеймо развода, и не уходила.

К моему удивлению, Альберт согласился на летний отдых в августе, перед назначенным на осень переездом. Я не думала, что он согласится ехать в Кач, — он отказывался бывать там с тех пор, как Ханс Альберт был еще совсем маленьким, а пятилетнего Тета мои родители видели в последний раз и вовсе новорожденным, — но он согласился даже слишком охотно. Почти подозрительно охотно, на мой взгляд. Как только мы приехали в Кач, он начал затевать со мной ссоры из-за Берлина, и меня осенило: так вот в чем была причина его покладистости. Он надеялся разозлить меня настолько, что я сама решу остаться в Каче с родителями. Тогда меня можно будет бросить с чистой совестью. Мама и папа, видя, как грубо он обращается со мной, поддержали бы нас с мальчиками, если бы мы остались.

Но что бы он ни говорил и ни делал, меня ничто не трогало. Главное, что он согласился после Кача, двадцать третьего сентября, взять меня с собой на конференцию в Вену. Там меня ждала Элен.

Мы с Элен обнялись так крепко, словно хватались за спасательный плот в бурном море.

— Девушки, девушки, ваша встреча — это прекрасно, но нам пора, — проговорил Альберт шутливым тоном, попыхивая трубкой. Удивительно, как быстро он вернулся к своей обаятельной манере держаться на публике — будто и не он только что накричал на меня, чтобы я шла не рядом с ним, а позади. В эти дни он стал меня стыдиться.

Но мы его не слушали.

— Я так скучала по тебе, Мица, — сказала Элен.

— Я тоже по тебе скучала, Элен, — сказала я, утыкаясь лицом ей в волосы. В ее каштановых локонах появились ниточки седины, и морщинки между бровей стали еще глубже. Неудивительно. Последние два года Элен и ее семья переживали балканские войны, из-за которых стало трудно достать даже самое необходимое, а о путешествиях и речи быть не могло.

Как я была рада, что мы снова вместе! Нас ждали три чудесных дня, пока Альберт будет выступать, проводить встречи и общаться с коллегами. А мы с Элен будем по большей части предоставлены сами себе, если не считать лекций Альберта, на которых Элен выразила желание побывать — из вежливости, как я полагала. И мы будем совсем одни: мальчиков я оставила в Каче с родителями.

— Мы не виделись много лет, но я каждый день разговариваю с тобой. Все время веду с тобой мысленные беседы.

Элен засмеялась и стала похожа на прежнюю студентку.

— Я тоже, Мица.

Альберт снова прервал нас:

— Дамы, нам правда нужно идти. Нас ждет Восемьдесят пятый конгресс по естественным наукам, и до моей лекции осталось меньше часа.

Мы вышли с вокзала, где Элен встречала нас, и сели в кабриолет. За разговорами о ее девочках и о моих мальчиках, с постоянными комментариями Альберта об интеллектуальных способностях и музыкальных талантах сыновей, время пролетело незаметно. Не успела я опомниться, как мы уже сидели на своих местах в ожидании лекции Альберта.

Элен обвела взглядом заполненную до отказа аудиторию, и глаза у нее округлились. Она до сих пор и не подозревала, что Альберт такая знаменитость. О его растущей славе она узнавала главным образом из моих писем. Я оглядела зал в поисках знакомых лиц, но не увидела никого из профессоров Цюриха, Праги или Берна, с которыми успела познакомиться за эти годы. Только безымянное колышущееся море солидных усов и бород.