Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари
Стоило мадам Кюри упомянуть об электричестве, как у них с Альбертом завязался разговор об этой таинственной силе, и Альберт стал рассказывать, как его семья пыталась организовать электротехнический бизнес. Мадам Кюри смеялась над пространным описанием неудач его семьи, и я видела, что Альберт нравится ей не только своим интеллектом, но и непринужденной манерой держаться. Я подумала, что эта очаровательная легкость должна быть приятна ей как передышка от обычного серьезного, формального тона, каким принято обращаться к лауреату Нобелевской премии. Видя мужа таким — излучающим непобедимое обаяние, которое он умел включать и выключать когда хотел, — я вспоминала Альберта моей юности. Того, каким он наедине со мной уже никогда не бывал.
Лицо мадам Кюри так и светилось во время этой оживленной научной беседы. В эти минуты я видела ту юную Марию Склодовскую, которой она была когда-то, — польскую студентку, стремившуюся преуспеть в тех дисциплинах, которые предназначались исключительно для юношей. Такую, какой была когда-то и я сама.
Пока они разговаривали, я думала, что Альберт, по своему нынешнему обыкновению, не пригласит меня принять участие в их беседе об электричестве. Я почтительно помалкивала и позволяла себе лишь любоваться омнибусами и трамваями, проносившимися мимо нас по бульвару. Какими устаревшими и медлительными были по сравнению с ними лошади и коляски, все еще ездившие по улицам Цюриха! То же чувство вызывали у меня и всевозможные кафе, мимо которых мы проходили по пути в ресторан: цюрихские заведения казались тесными и малочисленными в сравнении с этими бесконечными бистро, полными увлеченно беседующих посетителей.
Мадам Кюри взглянула на меня и спросила:
— А вы что думаете о внутреннем строении атомов, о котором говорил Эрнест Резерфорд на Сольвеевской конференции, мадам Эйнштейн?
Неужели мадам Кюри действительно хочет знать мое мнение? Я запаниковала: я не слишком внимательно следила за их разговором.
— Прошу прощения?
— Гипотеза месье Резерфорда, основанная на его экспериментах с радиоактивностью, так называемыми альфа-лучами, о том, что атомы почти полностью пусты, не считая крошечных ядер в центре и вращающихся вокруг электронов. Есть у вас какие-нибудь соображения на этот счет?
Когда-то мы с Альбертом непременно обсудили бы идею Резерфорда и пришли к собственным выводам. Но не теперь. Теперь этот вопрос застал меня врасплох. Заикаясь, я ответила:
— Я не имела чести слышать его доклад на конференции.
— Я понимаю. Однако ваш муж наверняка рассказывал вам о теориях месье Резерфорда. Кроме того, после конференции месье Резерфорд развил эту теорию в своих работах, которые вы, полагаю, читали. Многие не принимают его всерьез, однако я пока воздерживаюсь от каких-либо суждений. А у вас сложилось какое-то мнение об этом?
Я перебрала в уме те крупицы информации об идеях Резерфорда, которые мне удалось почерпнуть от Альберта или из его прочитанных по диагонали работ, и сказала:
— Я думала о том, нельзя ли идею Альберта, что свет состоит из квантов, применить не только к свету, но и к структуре материи. Это могло бы подкрепить представление месье Резерфорда о строении атомов.
Мадам Кюри какое-то время молчала, а Альберт смотрел на меня в ужасе. Наверное, я сказала что-то страшно глупое? Или мне вовсе не стоило отвечать? Мне было все равно, что думает Альберт, но очень важно, что думает мадам Кюри.
Наконец она заговорила:
— Хорошо сказано, мадам Эйнштейн. С такой точки зрения я на это не смотрела. Это революционная идея, но я склонна с ней согласиться. А вы, Альберт? Это наверняка было бы интересно связать с вашими теориями и тем самым развить их.
Смущение на лице Альберта сменилось гордостью. Но меня уже не волновала его оценка моего интеллекта. Я беседовала с мадам Кюри и отстояла свою точку зрения. Это было мое сокровище.
На следующее утро мадам Кюри и я сидели под зелеными ветвями конского каштана в саду возле ее квартиры на улице Глясьер, держа на коленях чашки чая. Альберт ушел читать лекцию, и мы с мадам Кюри впервые остались вдвоем. Хотя накануне я не без успеха участвовала в разговоре, при мысли о приватной беседе с легендой науки ладони у меня так вспотели, что чашка едва не выскользнула из рук. Какую тему затронуть в разговоре с этой удивительной женщиной? Я читала ее последнюю статью о полонии, но уже так отстала от современной науки, что боялась заводить об этом речь. А химия, в которой ее заслуги недавно были отмечены, никогда не была моей сферой. Если не считать благожелательного обмена мнениями об идеях Резерфорда по дороге на ужин в «Tour d’Argent», старейший и один из лучших ресторанов Парижа, мы до сих пор почти не разговаривали.
Я взглянула на мадам Кюри. Накануне вечером она попросила обращаться к ней «Мари», но мне трудно было даже мысленно называть ее иначе, чем «мадам». В наступившей тишине я выпалила первое, что пришло в голову:
— До меня дошли слухи, что мы с вами учились в одной школе. В разное время, конечно. В обергимназии в Загребе.
Она кивнула, но ничего не ответила. Неужели я сказала какую-то глупость?
— Я не сравниваю нас, конечно, — поспешила оправдаться я. Мне совсем не хотелось показаться излишне самонадеянной.
Пристально глядя в свою чашку, мадам Кюри сказала:
— Фрау Эйнштейн, я знаю о вашем обширном образовании и о вашем интеллекте. И знаю, что вы прошли программу Политехнического института по математике и физике. Но меня удивляет, что вы так и не вернулись к работе. У вас, очевидно, такой живой ум, полный научных идей. Как же вы могли растратить его на домашнее хозяйство?
Я онемела. Я слышу комплименты от мадам Кюри? Как же мне оправдаться перед ней за то, что я не вернулась в науку? Не отважиться ли намекнуть на свою причастность к авторству знаменитых работ 1905 года? Нет, нельзя. Альберт меня убьет.
В голову пришло только одно объяснение, которое не вывело бы из себя Альберта.
— С детьми это очень сложно. И пожалуйста, зовите меня Милевой.
Мадам Кюри отпила глоток чая и задумчиво проговорила:
— Милева, меня часто спрашивают, особенно женщины, как я совмещаю семейную жизнь с научной карьерой. Ну да, это было нелегко. Но для таких людей, как мы с вами, все нелегко. Мы из Восточной Европы, а живем в странах, где на выходцев из наших краев смотрят свысока. Мы женщины, которым полагается сидеть дома, а не руководить лабораториями и не преподавать в университетах. Наша специализация — физика и математика — до сих считается исключительно мужским делом. И кроме того, мы обе застенчивы, а работа в научной сфере требует публичных выступлений. В каком-то смысле семейные обязанности — это еще самое простое.
Что я могла ответить? Слава богу, она и не требовала от меня ответа.
— Мы с вами не так уж сильно отличаемся друг от друга, разница лишь в том выборе, который мы сделали. — Она усмехнулась. — И в том, каких мужей мы выбрали, конечно.
Я чуть было не фыркнула с полным ртом чая, так меня рассмешило это неожиданное, почти нескромное замечание. Покойный муж мадам Кюри, Пьер, как известно, всеми силами поддерживал ее карьеру. Уж не намекает ли она, что Альберт не чета Пьеру в этом отношении? Я часто думала о семье Кюри, семье двух ученых, и мечтала о таком же союзе. Когда-то я думала, что именно по этому пути мы пойдем с Альбертом.
— Я не имела чести знать месье Кюри, но его поддержка вас и вашей работы хорошо известна. Наверное, он был необыкновенным человеком.
Это был единственный дипломатичный ответ, который пришел мне на ум. — формулировка, позволявшая не сравнивать Альберта с месье Кюри напрямую. Такое сравнение было бы убийственным для Альберта.
— Я не знаю, как вы с Альбертом распределяете работу между собой, но мой муж с самого начала поощрял мою карьеру. Когда в 1903 году в комитет по присуждению Нобелевской премии поступила просьба снять мою кандидатуру с рассмотрения, Пьер публично выступил в мою защиту. Он настойчиво убеждал влиятельных членов комитета, что я стояла у истоков наших исследований, выдвигала идеи экспериментов и создавала теории о природе радиоактивности, — и это было чистой правдой. Но многие, те, кто послабее духом, не стали бы прилагать таких усилий.
