Тоже Эйнштейн - Бенедикт Мари

Глава тридцать шестая

Стук в дверь эхом разнесся по квартире. Моя рука замерла в воздухе, и я оторвалась от мытья кастрюль. В животе у меня екнуло. Кто бы это мог быть? Я никого не ждала. Может, не отвечать? Но мальчики играли шумно, и тот, кто стоял за дверью, наверняка их слышал.

Приоткрыв дверь, я выглянула в щелку. Это были фрау Гурвиц и ее дочь Лизбет — мои самые близкие друзья в Цюрихе. Боже мой, что же делать?

— Здравствуйте, фрау Эйнштейн. Нам очень не хватало вас вчера, вот мы и захотели узнать, как вы себя чувствуете. У вас ведь зуб болел? — проговорила сквозь щель фрау Гурвиц.

— Большое вам спасибо, что зашли, — ответила я, не открывая дверь шире. — Зуб все еще болит, но с детьми я управлюсь.

— Нельзя ли зайти помочь?

— Нет, у нас все в порядке, но большое спасибо.

— Прошу вас, фрау Эйнштейн.

Как тут было отказать? Что будет выглядеть хуже для цюрихских академических кругов: подозрительная история о том, как Милева Эйнштейн (которую и без того считают своенравной и нелюдимой) не впустила в дом гостей, или слухи о моем разбитом, опухшем лице? Вина за первое ляжет на меня, за второе — на Альберта.

Я выбрала Альберта.

— Конечно, простите, пожалуйста, мою невежливость, — сказала я, отпирая дверь и распахивая ее перед Гурвицами. — Я не ждала гостей, поэтому все еще в халате. Приношу свои извинения.

Войдя в прихожую, женщины ахнули.

— О, фрау Эйнштейн, ваше лицо! — воскликнула фрау Гурвиц, в ужасе прикрывая рот рукой.

Инстинктивно я заслонилась рукой от посторонних глаз.

— Вид не очень приятный, я знаю. Зубная боль бывает жестока. Теперь вы понимаете, почему я не смогла прийти к вам вчера вечером.

Женщины умолкли и уставились на меня. Они прекрасно понимали, что мое лицо выглядит так не из-за зубной боли. Ни один зуб на свете не мог бы так изуродовать свою хозяйку. Если бы папа увидел меня сейчас, он бы задушил Альберта.

— Хотите, я принесу вам чай с пирогом? Я только что достала из духовки штрудель, — запинаясь, проговорила я в наступившей тишине.

Фрау Гурвиц оправилась от потрясения и сказала:

— Нет, спасибо, фрау Эйнштейн. Не хочется вас беспокоить. Особенно в таком состоянии. Мы просто хотели убедиться, что с вами все в порядке.

— Что ж, — я указала на свое лицо, — в порядке, насколько можно ожидать. Благодарю вас за визит.

Я сделала книксен, женщины ответили мне тем же, и мы распрощались.

В духовке кипело жаркое, по квартире плыл теплый, успокаивающий запах. Мальчики играли на полу в гостиной: строили крепость. Ханс Альберт был главным строителем, а Тет — его помощником. Книжки, которые я только что читала им вслух, лежали стопкой на полу возле дивана. На стороннего наблюдателя наша квартира произвела бы впечатление уюта, однако под внешней оболочкой бурлило все что угодно, только не мир и покой.

Альберт вошел в дом, хлопнув дверью. Сначала он поздоровался с мальчиками, пощекотал их, спросил, как прошел день. Я услышала его шепот: «Как мама сегодня?» — но подслушивать не стала и принялась вместо этого накрывать стол в столовой.

Покончив с этим, я снова пошла на кухню и едва не столкнулась с поджидавшим меня Альбертом. От темных кругов под глазами все его лицо было как будто в тени, а в руках он держал букет альпийских роз и примулы — цветов, привезенных из долин Альп. До сих пор он никогда не дарил мне цветов, разве что в день нашей свадьбы.

— Прости, Долли.

Он показал на мое лицо и протянул мне букет.

Не говоря ни слова, я взяла у него цветы и стала искать вазу. Это было не принятие его извинений, а лишь знак уважения к красоте и хрупкости самих цветов.

Он двинулся за мной.

— Я чувствую себя ужасно из-за твоего лица. И из-за Эльзы.

Я молча стала подрезать кончики стеблей и расставлять цветы в сине-белой фарфоровой вазе. Ваза была подарком от какого-то ценителя науки, — так сказал мне Альберт. Теперь я думала о том, кто же на самом деле ее подарил. Сколько еще лжи я от него слышала? Сколько еще у него было женщин? Остался ли в моей жизни хоть клочок правды?

— Я порвал с Эльзой через несколько недель после того, как все началось, в прошлую Пасху, Милева. Клянусь тебе. Даже в том письме Эльза сама пишет о нашем расставании.

Я кивнула, но ничего не ответила — продолжала готовить ужин. Резала хлеб, раскладывала по тарелкам жаркое, разрубала свеклу на четвертинки. Разве это не единственное, чего Альберт еще хочет от меня? Я ничем не отличалась для него от какой-нибудь наемной домашней прислуги. Больше ничего достойного внимания во мне не осталось, — он заставил меня в это поверить. Он опустошил меня.

— Милева, пожалуйста, скажи что-нибудь.

Что он ожидал от меня услышать? Что я его простила? Нет, не простила. Ни за то, что он меня ударил, намеренно или нет. Ни за Эльзу. Ни за Марселя. Тем более — за Лизерль. И уж точно не за то, что он обещал мне брак, построенный на научном партнерстве, и нарушил это обещание — солгал мне прямо в лицо, которое теперь к тому же было разбито.

— Милева, я хочу, чтобы у нас все наладилось. Меня пригласили читать лекции по фотохимии и термодинамике во Французском физическом обществе, и Мария Кюри пригласила нас пожить в ее доме в Париже, пока мы будем там. Я знаю, ты хотела с ней познакомиться, и мы никогда не были в Париже. Поедешь со мной?

Я смотрела в лицо Альберта, но не видела его. В голове мелькали виды Парижа и фотографии Марии Кюри. Я давно восхищалась знаменитой ученой, удостоенной Нобелевских премий в 1903 и 1911 годах — по физике и химии.

Я не знала, что делать, но решилась согласиться на эту поездку. Но исключительно ради своих целей. Не ради Альберта.

Глава тридцать седьмая

Я всегда считала Цюрих центром всего академического и утонченного. Конечно, по сравнению с Нови-Садом, Качем, Прагой и даже Берном это так и было. Однако, идя по сияющим улицам Парижа под руку с Альбертом, рядом с мадам Кюри, когда мы отправились на ужин в компании ее дочерей и нескольких родственников-мужчин в качестве сопровождения, я поняла, что Цюрих по сравнению с изысканной французской столицей — провинция.

После неспешной прогулки по Венсенскому лесу — огромному, тщательно ухоженному парку на берегу Сены — Альберт спросил, почему он почти пуст. Мадам Кюри объяснила:

— Мне говорили, что последняя мода велит прогуливаться по парку только с трех до пяти часов. Сейчас уже больше. Приношу свои извинения, если вы надеялись полюбоваться на последние парижские фасоны.

— Мы никогда не заботились о моде, верно, Милева? А вы, мадам Кюри?

Из уст серьезной мадам Кюри неожиданно вырвался смешок.

— О моде? Боже мой, Альберт, никто никогда не обвинил бы меня в этом. Совсем напротив. И сколько раз я просила вас называть меня Мари?

Ее смех меня удивил, но ее ответ — нисколько. Было очевидно, что о моде она думает меньше всего. Вьющиеся, кое-как причесанные седые волосы и простое платье из черной тисненой материи придавали мадам Кюри такой суровый вид, что мне было даже как-то не по себе. Она выглядела типичной славянкой, особенно на фоне парижского стиля.

Мы вышли на один из широких нарядных бульваров, которыми по праву славился Париж. Когда мы шагали по тротуару, окаймленному высокими подстриженными деревьями, я вдруг почувствовала, как земля загудела под ногами. Я встревоженно взглянула на Альберта, но не успела спросить, откуда эта вибрация — мадам Кюри сказала:

— Это наша подземная электрическая железная дорога, так называемый метрополитен, или метро. Она перевозит пассажиров из одного конца города в другой — и обратно, если угодно, — по кольцу длиной в восемь миль.