Должники - Татьяна Лунина

-- А вы, почему чай не пьете, Галина Ивановна?

-- Вас жду.

-- Зачем?

-- Чтобы вместе попить. Присаживайтесь.

-- Странно. Очень странно, -- пробормотала хозяйка, послушно опускаясь на предложенную табуретку. Метаморфоза, происшедшая с Галиной Ивановной, конечно же, удивила. Но более странным, необъяснимым и непонятным казалось собственное состояние, в котором Антонина сейчас пребывала. Вместо радости –  полное безразличие, вместо мыслей – абсолютная пустота. А главное – внезапно навалившаяся смертельная усталость, будто не из комнаты сына вышла, а из пыточной, где вытрясали душу. Тоня протянула руку к заварочному чайнику, рука бессильно упала рядом с блюдцем, которое дополняла пустая чашка. Чайная ложка свалилась под стол, Антонина тупо уставилась в пол, пытаясь осмыслить, как этот блестящий предмет оказался внизу под ногами.

-- Не беспокойтесь. Я подниму. -- Галина Ивановна неожиданно резво соскочила с табурета, наклонилась за упавшей ложкой, тщательно вымыла и застыла с ней над столом. – С сахаром?

-- Что?

-- Чай сделать сладкий?

-- Не знаю. Все равно.

Врач наполнила чашку душистым чаем, добавила пару пиленых кусков рафинада, размешала, затем положила на один ломтик  белого хлеба сыр, на другой – колбасу, по-хозяйски достала из навесного шкафчика десертную тарелку, выложила на нее бутерброды, придвинула Антонине под нос.

-- Приятного аппетита! Ешьте, Тоня, вам нужно восстанавливать силы.

-- Тоня? Странно. Почему вдруг не Антонина?

-- Ешьте. Потом объясню.

Она согласно кивнула и принялась жевать колбасу с хлебом: ни запаха, ни вкуса – бумага, пригодная для измельчения зубами. Глотнула чай – водопроводная вода, просто горячая. Из сахарницы вывалила в чайную чашку четыре толстых белых квадратика, поразмыслив пару секунд, добавила пятый. Тщательно размешала, позвякивая ложечкой. Сделал еще глоток – никакого эффекта. «Мои вкусовые рецепторы сдохли, -- подумала равнодушно, -- отдали концы». Похожее выражение она давно уже где-то слышала, кажется, в Новороссийском морском порту…  Только там отдавали не концы, а швартовы. Чтобы корабль спокойно отчаливал от причала, рыжий здоровяк в капитанской форме зычно скомандовал: «Отдать швартовы!» Она запомнила обветренный морскими ветрами голос да пышный кудрявый чуб, выбившийся из-под козырька форменной фуражки и пылавший над бровью сотнями маленьких солнц. Чьи воды бороздит сейчас эта посудина? И где тот корабль, на который она поднималась когда-то, чтобы отправиться в бесконечное плавание с самым надежным и дорогим человеком? Наткнулся на рифы, получил пробоину и дал течь? Сгорел от пожара в трюме? Взорвался, развалившись на части? В любом случае – затонул. Гикнулся вместе с бравой командой и пассажирами, выбравшими сдуру не тот маршрут... «Гикнулся» -- тоже знакомое слово, его особенно любят кубанцы. Без возвратной частицы «ся» означает что-нибудь проорать, возможно, даже дать команду. Тут опять всплывает известное слово, но уже совсем другого значения… Слова запутывали и путались между собой, швырялись друг в друга смыслами, сталкивались, рождали ассоциации, порождавшие в свою очередь боль. Физическую, невыносимую. Тоня обхватила руками голову и застонала.

-- Выпей, моя хорошая, -- перед носом возникла резная стопка с темноватой жидкостью и запахом, от какого балдеют коты.

-- Что это?

-- Выпей, станет лучше.

-- А вы?

-- А я свое уже отпила. С лихвой, тебе и не снилось. Пей.

Зубы клацнули сами собой, рука дрогнула, стопка, опрокинувшись на колени, вальяжно скатилась вниз и застыла хрустальной задницей кверху, ровно на том же месте, куда ухнулась перед этим чайная ложка. Совпадение действий, места и мокрый уцелевший задок, торчащий над полом, показались вдруг очень забавными. Тоня прыснула, прикрывшись рукой, как нашкодившая девчонка.

-- Видели, Галина Иванна?

-- Что?

-- Какая… какая смешная жопка у этой рюмки, -- сдерживаемый смех распирал изнутри, требовал выхода. – Это же… это же чешский хрусталь, тете Розе дарили на юбилей… А она… ой, не могу…  валяется вверх жопой…  жахнулась туда же, где… где… ой, не могу! Ха-ха-ха, -- смех вырвался наружу, сдерживаться больше не было сил. И она залилась хохотом, по-бабьи держась за бока, позабыв обо всем, с восторгом отдаваясь минутам, вышибающим разум.

Щеку обожгла звонкая оплеуха. Внезапный удар оказался таким жестким и сильным, что из глаз посыпались искры, перехватило дыхание.

-- За что?! – опешила Тоня.

-- За слабость, -- спокойно ответила Галина Ивановна.

-- Да как вы смеете?! Кто дал вам право драться?

-- Боль, Тоня. Боль, какую не пожелаю даже врагу. А вы мне, может быть пока и не друг, но не враг, это точно.

В наступившей тишине стало отчетливо слышно, как дождевые капли бьют оцинкованные отливы окон. Капли с крыши, сливаясь с бьющими каплями, безостановочно ткали редкую водную занавеску, отгораживающую от внешнего мира. Впрочем, туда и так не хотелось соваться: неуютно, мокро, одиноко. «Стыло», -- как однажды тетя Роза высказалась в сердцах о собственной жизни. Кажется, время стыть наступило теперь для ее племянницы. Мама, отец, тетя Роза… Почему они все ушли? Разве она в них не нуждалась? Зачем исчез из жизни Аренов? Неужели необходимо лишать полноценной жизни самых родных и близких, чтобы отдать свою жизнь за кого-то чужого? В голове снова начала пульсировать боль. Тоня прижала ладони к вискам.

-- Болит голова?

-- Да.

-- Сейчас пройдет, -- Галина Ивановна поднялась с табуретки, стала за Тониной спиной. – Закройте глаза и расслабьтесь.

-- Спасибо! Я отлично себя чувствую. Можно открыть глаза?

-- Можно.

Антонина открыла глаза. Рядом улыбалась Галина Ивановна. Улыбка, форточкой открытая для доступа к душе, предлагала не хныкать, а ликовать.

-- Большое спасибо, я точно заново на свет родилась!

-- Не за что.

-- Извините меня, пожалуйста, если чем-то обидела. Не знаю, что на меня нашло, такое со мной впервые.

-- Не извиняйтесь, Тоня. Все естественно и объяснимо. Я же врач, хотя допускаю, что вы не вполне доверяете моим знаниям, -- снова улыбнулась и вернулась к оставленной табуретке. – А наш чай, похоже, совсем остыл.

-- Сейчас заварю новый! – хозяйка метнулась к столу, потом к раковине, к плите. Все делалось радостно и легко. И очень