Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
– Я была бы самой неблагодарной! – крикнула Аньела. – Я уже привыкла к иному обществу… мать меня запрёт, а потом выдаст за какого-нибудь гречкосея. А! Нет, нет!
Изменить её решение было невозможно. Так что Шкларская обещала ей только предостеречь мать, чтобы не попадала на плохие языки, разглашая то, чего не могла сделать, но старая дева, выведенная из себя, в конце концов поведала Аньеле правду, отругала её и, едва давая себя немного смягчить, вернулась к стражниковой.
* * *
При покойном короле Августе, которого саксонцы прозвали Сильным, среди многочисленного двора находился мало кому известный, хотя удостоенный доверием короля, некий Рейнолд Стейнхел, который довольно долгое время был привязан к особе самого короля. У него не было никакого титула, ни строго определённой функции, но даже вышестоящие в панской милости, в иерархии, в доверии монарха боялись его.
Стейнхел всегда имел свободный доступ к королю. Говорили, что в каком-то происшествии он спас ему жизнь, и заслужил неограниченное доверие к себе. Некоторые утверждали, что, когда Август позволял себе слишком много, Стейнхел осмеливался его с глазу на глаз упрекать, и что, видя, что король одновременно неисправим, непостоянен, легкомыслен и жесток до старости, выпросил себе полное увольнение со двора, маленькую пенсию и обязанность sune сига Саксонского в вольном городе Франкфурте-на-Майне.
Там, в тишине, Стейнхел, как студент, занимался изучением греческих и римских древностей. Он славился также мастерством и знанием в этом предмете. Когда король Август чувствовал угрызения совести, когда приходилось решить какой-нибудь деликатный вопрос, он иногда вызывал резидента тайно в Дрезден, закрывался с ним часами, совещался и отпускал с подарками.
После смерти короля Стейнхел остался с должностью титулярного советника на своём посту во Франкфурте.
Август III, который очень уважал память отца и относился с почтением к людям, которых он любил, после его смерти вызвал к себе Стейнхела. Советник приехал, провёл там три дня и после нескольких долгих бесед с королём отъехал назад во Франкфурт. Перед Семилетней войной его несколько раз приводили, но Брюль его боялся и не любил.
Кончилось на том, что он был совсем забыт.
По возвращении короля в Дрезден, спустя несколько дней, в то время, когда король обычно не принимал, а в приёмной, кроме слуг, никого не было, там появился старый Стейнхел.
Впускать кого-нибудь к королю без позволения Брюля это было подвергнуть себя его мести. Советнику сказали, чтобы объявил о себе Брюлю. Старик сделал гримасу и нахмурился. Он так стоял напротив двери, что, когда она отворялась, Август, всегда сидящий с трубкой на одном месте, должен был увидеть его. Случай хотел, чтобы дверь открылась, потому что выходил один из слуг. Король увидел Стейнхела. Он чуть не крикнул и вскочил со своего кресла, крича, чтобы его впустили. Лакеи колебались, зная, что их ждёт от министра, но король начинал терять терпение.
Старого друга семьи впустили. Король расплакался. Приветствие было очень сердечным.
Брюль в этот день – было это его судьбой – проспал чуть дольше, потом по какой-то причине ещё отсрочил приход в замок, так что, когда он там появился, не застал уже короля Августа. Слуги были удивлены тем, что в этот день король эмансипировался и проявил свою волю.
Утро было прекрасным, воздух – чистым и мягким. Август, который с приезда из Варшавы ходил мрачный и беспокойный, искал, видимо, какого-то спасения утешения, развлечения. Стейнхел доставил ему эту возможность. Хотел ли пан насладиться свежим воздухом, или убежать от назойливых и остаться наедине со слугой отца, никто не гадал; факт в том, что, никому не приказывая его сопровождать, попросил подать два придворных паланкина и, сев в один, в другом приказал нести за собой советника.
Несли их прямо на Фазанью ферму.
Перед этим дворцом, ныне пустым, вокруг которого маленькие домики занимали частью приказчики, оба паланкина остановились. Король, опираясь на трость, вышел. У него были опухшие глаза, лицо слишком красное, он тяжело дышал.
– Смотри-ка, Стейнхел, – заговорил он, – как тут дивно и ничего не изменилось, и всё теперь иначе. Напрасно меня переубеждают, в Дрездене я не чувствую себя свободным, господином. Каждую минуту бояться, как бы руины меня не накрыли.
Стейнхел внимательно и с уважением слушал.
– Ваше величество, – сказал он, – я так же здесь себя чувствую.
– Добрый Брюль старается мне внушить, что я из этой войны вышел ещё победителем, – потихоньку, медленно переступая, сказал король. – Мне тут никто правду не скажет, пожалуй, только ты. Они мне говорят, что я должен быть счастливым, а я чувствую себя униженным и бедным.
Похоже, что вопрошаемый резидент оказался в очень неприятном положении. Он думал с опущенной головой, не отвечая ничего. Король тоже молчал, пока наконец Стейнхел не сказал:
– Говорить правду, ваше величество, это вещь часто и опасная и малополезная. Человек любит иллюзии, этой горькой медицины многие не выносят.
– Я, я, – заикнулся Август, – мне кажется…
– Ваше величество, – прервал Стейнхел, – монархи в целом редко слушают правду и ваше королевское величество не исключение.
– Но Брюль всё мне рассказывает, – воскликнул король.
– Да, ваше величество, всё, что найдёт подходящим, и что не отбирает у вас покоя.
– Что ты утверждаешь о Брюле? – вставил Август. – Огромные способности, непоколебимая любовь ко мне.
Стейнхел невзначай улыбнулся, но король, который беспокойно его расспрашивал, увидел эту нерождённую полуулыбку и нахмурился.
– Если бы не Россия, – сказал он, – если бы не Москва, Брюль так вёл мои дела, что мы всё бы вернули. Он много спас, всю мою честь. Саксония оживает. После меня Польша выберет одного из сыновей. Разве не прекрасный конец такой яростной войны? Выдержать семь лет – разве это не героизм?
С каждой фразой король задерживался, ожидая ответа. Стейнхел глядел в землю и молчал. Август нежно, как будто хотел его разбудить, взял за одежду и положил на плечо руку.
– Говори, говори, – сказал Август мягко. – С того времени, как вернулся, меня мучают мысли. Я страдаю… Брюль меня утешает… но внутри чувствую, слышу какие-то голоса.
Резидент медленно поднял голову; его старое, точно из пергамента выкроенное лицо приняло торжественное, серьёзное выражение.
– Ваше величество, – сказал он. – те, что говорят вам лесть, лгут, а ваш внутренний голос говорит правду. Семилетняя война нанесла вам смертельный удар. Эти завоевания начали пруссы, они кончатся царствованием над всей Германией. Не одна ваша корона закачалась на голове, императорская
