Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
— Господи, что вы говорите такое на ночь глядя, — не упускала случая Мамарина напомнить про свои больные нервы.
— Извините, Лиз. — На правах друга детства он иногда, как бы обмолвкой, называл ее без отчества. Но остановить поток его красноречия было уже невозможно.
— И сейчас происходит такая же охота на мамонта, только в планетарном масштабе: одну стрелу пускают немцы, другую японцы, третью путиловские рабочие, четвертую наши железнодорожники.
— А удержат они в руках стрелу-то? — иронически спрашивал отец Максим.
Дело в том, что в Вологде, к глубокому огорчению Шленского, не было ни одного крупного завода, где он мог бы развернуть в полной мере свои таланты пропагандиста: на маленьких предприятиях, устроенных по семейному образцу, эффект от прокламаций был совсем не тот. Главной его в этом смысле гордостью и надеждой были огромные железнодорожные мастерские, где было много сезонных рабочих и вообще пришлого народа, который гораздо сильнее оседлого склонен к бунту. Там его нехитрое учение пользовалось большим спросом: собственно, любая группа живущих вместе молодых мужчин, оторванных от своих семей (или вовсе их не имеющих), оказывается очень подверженной всякого рода гипнозу. Покойный автор «Пола и характера», чуть не подведший под монастырь отца Максима, объяснил бы это, вероятно, подавленным половым чувством, которое, не находя привычного выхода, вредным образом влияет на мозг, стремительно его оглупляя, но, может быть, дело в вечной практичности природы. Эти же самые первобытные люди, которых так любил Шленский, никогда не завалили бы своего мамонта, если бы в азарте охоты не превращались (по крайней мере, часть из них) в ослепленных жаждой крови идиотов: ведь любая, хоть самая ничтожная толика рациональности не дала бы каждому из них броситься первым на смертельно опасное раненое существо размером с двухэтажный дом. И так, постояв все вместе напротив несостоявшейся добычи и не найдя в своей среде смельчака, они разворачивались бы и шли домой к женам учиться земледелию.
Но природа распорядилась иначе, чем безнравственные люди и пользовались в своих целях. Шленский ходил в эти мастерские, как на свидание с любимой, и переживал там, очевидно, сходные чувства, поскольку являлся потом в дом Рундальцовых разгоряченным и с блестящими глазами. (И я, между прочим, не раз замечала, что в эти часы и Мамарина, видимо, инстинктивно старалась держаться к нему поближе: что-то он такое, неощутимое для меня, излучал.) Из самих мастерских, впрочем, начальство быстро попросило его вон, но было уже поздно: там завелись у него преданные друзья и ученики, с которыми он вел нескончаемые беседы, раздавал брошюры, газеты и прокламации и готовил к тому, чтобы в нужную минуту пустить свою стрелу. Иногда (с чем и связана была ирония отца Максима), не дожидаясь приказа таинственного центра, стрела пускалась самостоятельно, но, кажется, не вполне в цель: вдруг в какое-то, как правило, понедельничное утро объявлялась забастовка, так что на работу выходила едва треть смены, а остальные пускались в угрюмый загул. Бродили по улицам большими компаниями, задирали прохожих (которые, впрочем, старались, заслышав вдали гармошку и пение, обойти их стороной), иногда били окна в какой-нибудь лавке или разоряли купеческий склад. Требований никаких, тем паче политических, не предъявляли, а спустя несколько дней, сбросив пар, со столь же угрюмыми лицами выходили на ра-боту, сжимая кулаки и грозя кому-то невидимому, которого на всякий случай считали виновником всех своих несчастий.
Шленский в эти дни, хотя и зримо страдая от аполитичности своих воспитанников, которые на поверку оказывались обычными хулиганами, причем скверного пошиба, где-то на заднем плане своего ума восхищался их разрушительной силой, которую не оставлял надежды обуздать: так строитель плотины, только приступая к своему делу, восхищен мощностью потока, с которым ему предстоит вступить в единоборство. «Ребята гуляют, — говорил он, как-то особенно поводя головой. — Ну что же делать, настрадались. Систему будем ломать, большие дела впереди, пусть пока отдохнут». Сам, впрочем, не только не принимал участия в их пьяных проделках, но и явственно их опасался, боясь, кажется, попасть под горячую руку. Зато с возвращением их к работе сам немедленно оказывался поблизости с новой порцией брошюр и листовок. Он был совершенно искренне убежден в том, что его обычный низколобый питомец, в пьяном угаре швыряющий камнем в обывательское окно, после нескольких собственноручно сделанных конспектов из Маркса и Каутского отложит булыжник, бросит пьянствовать и по первому его, Шленского, сигналу отправится штурмовать губернское правление.
На наши тихие улицы хулиганы, как правило, не забредали, так что тревожные новости попадали в дом обычно или запечатленные на газетных страницах, или с визитерами. Однажды, вернувшись из гимназии, Лев Львович предупредил, что позвал на следующий вечер в гости инспектора народных училищ Ивана Клавдиевича Шамова, который некогда помог ему получить нынешнее место: они случайно столкнулись на улице, и в разговоре вдруг возникла такая особенная пауза, которую можно было заполнить только приглашением. Не состоя формально у него в подчинении (вер-нее, все-таки состоя, но в очень отдаленном и косвенном), Рундальцовы готовились к его визиту с каким-то особенным старанием, что показалось мне сперва странным, а после трогательным: из-под всего европейского и прогрессивного лоска вылезало все-таки старинное, русское, милое — столоначальник на крестинах у писаря. Впрочем, дано это было в таких мягких формах, что, может быть, никто другой бы и не заметил, а уж они сами — тем бо-лее. Общим духом ожидания прониклись и остальные домочадцы: Клавдия дважды в этот день бегала на рынок, поскольку в первый раз забыла что-то совершенно необходимое для вечерней
