Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

— Это что, стихи?

— Да, строки будут короткие.

Я написала.

— Дальше.

— И равнодушен мрачный взор. Он направляется лениво к отрогам невысоких гор. Как темный ромб средь звездной пыли скользит беззвучно. И видна сквозь перепончатые крылья кроваво-красная луна.

— Это какого-нибудь нового поэта? — встрепенулась Мамарина, которая сама пописывала и оттого относилась к чужим стихам с особенною ревностью.

— Не знаю. В Александровском училище отобрали у гимназиста, думали прокламация. Но там директором такой опасливый господин служит, что на всякий случай доложили мне. Я велел дело закрыть и забыть, листок выкинул в корзинку, а слова весь день в голове кружатся.

— Так это может быть у вас новый Скиталец растет в гимназии, а вы его в корзинку.

— Только нам Скитальцев не хватало, тогда как все прочее у нас есть. А, кстати, полюбуйтесь, как Серафима Ильинична написала.

Все посмотрели на мой несчастный листок. Вышло, прямо сказать, действительно неплохо.

— А что там дальше после перепончатых крыльев? — спросил вдруг Рундальцов.

— Сейчас, сейчас. Жалко, правда, что выбросил. А, вот:

И жалким скудельным сосудом

Себя увидит человек,

Когда его заденет чудом

Огонь, бушующий под спудом

Его полупрозрачных век.

— Гм. Хорошие у вас в Александровском ученики, — проговорила Мамарина после паузы.

— Ну а вы говорите Скиталец, Скиталец… Ну что, Серафима Ильинична, — обратился он ко мне. — Считайте себя принятой. Давайте уж с понедельника, приходите к восьми утра: Глинковская набережная, дом Катранова. Я сам, наверное, приеду, чтобы вас представить Екатерине Константиновне.

— Нет, погодите, — запротестовала вдруг Мамарина. — А нельзя это отложить хоть на неделю? Дело в том, что мы собирались, только не говорили Серафиме Ильиничне, но хотели ее пригласить…

Тут она смешалась, и дальше объяснять стал Лев Львович. Оказалось, что они планировали на следующей неделе, если будет пароход, отправиться вниз по Сухоне далеко, за памятную им обоим Тотьму, на дальнюю заимку, где уже почти четыре года безвылазно жил доктор Веласкес, слегка повредившийся умом после смерти первой жены Льва Львовича и с тех пор так и не пришедший в себя. Первый год они вовсе не получали от него никаких сведений — и только на второй, весной, когда вскрылся лед и очистилась река, его бывшая помощница Маша, отправившаяся с ним, привезла Рундальцовым от него записку. Тогда же они подробнейшим образом расспросили ее об их с доктором уединенной жизни. Выяснилось, что далеко за Тотьмой, на берегу Сухоны, был некогда монастырь, заброшенный еще в XVIII веке. Вообще на севере России, особенно на побережье Белого моря, заброшеных деревень, монастырей, а то и простых избушек было довольно много: в старину, когда зарабатывали в основном охотой, люди поневоле расселялись широко, чтоб не мешать друг другу, но поселения эти выходили недолговечными и через несколько поколений вымирали. Отчего забросили этот монастырь, никто не знал: но монахи, в отличие от всех прочих, потомства не имеют, так что, если братия не будет пополняться мирянами, обречены на исчезновение. При монастыре этом, как водится, было какое-никакое хозяйство, включавшее среди прочего несколько бревенчатых, срубленных еще по-старому домов, стоявших по внешнюю сторону монастырской стены. Откуда-то, вероятно, доктор знал об этом месте — может быть, рассказывал кто-то из путешественников, задержавшихся в Тотьме, а может быть, прочитал в каком-то археологическом отчете: по крайней мере, он без всяких колебаний отправился туда и занял одну из пустующих изб.

Несмотря на всю меланхолию, прибыл он туда хорошо подготовленным, имея с собой ружье с запасом пороха, пыжей и дроби, кое-какие сельскохозяйственные инструменты, семена, одежду на все времена года, рыболовные принадлежности, лекарства… то есть, по сути, от Робинзона он отличался тем, что, зная о своем предстоящем уединении, имел время, силы и средства подготовиться к нему самым обстоятельным образом. В том, что Маша (она же Мария Пантелеймоновна) последует за ним, он был как-то заранее уверен, причем настолько, что, не спросивши ее, собрал и женские вещи, причем с большим запасом. Отвезли их туда на карбасе двое местных рыбаков, отец с глухонемым сыном, у которых был перед доктором должок: жену сына пару лет назад укусила гадюка, причем очень неудачно, в шею, когда та, устав от сбора ягод, прилегла отдохнуть на казавшийся таким симпатичным замшелый взгорок. По счастью, дело было недалеко от города, так что сын успел довезти уже потерявшую сознание молодую женщину до больницы, где Веласкес ввел ей порцию сыворотки.

Прибыв на место и тщательно пересмотрев оставшиеся избы, доктор выбрал одну, наименее разрушенную и обладавшую стратегическим преимуществом: восемь ее маленьких окошек-бойниц смотрели на реку. Несколько недель потребовалось на то, чтобы привести ее в пригодное к зимовке состояние: поскольку добраться до ближайшего жилья пешком было довольно затруднительно, если не вовсе невозможно, новые поселенцы могли рассчитывать только на собственные силы и запасы — например, у них не было с собой стекол, из-за чего окна приходилось закрывать холстом, вымоченным в масле (конечно, краски, кисти, холсты и даже маленький складной мольберт доктор с собой взял).

Лес, подступавший к самому дому, оказался очень щедрым на дары: пока доктор готовил дом к будущим холодам, конопатя мхом щели в бревнах, поправляя и перекладывая покосившуюся печь и даже заново перестелив прогнившую часть пола, что потребовало недюжинных усилий, его спутница занималась заготовкой грибов, суша их на нитке, натянутой прямо между двумя росшими у самого дома рябинками, благо погода стояла превосходная. Ближе к осени, когда ударили первые, пока еще ночные заморозки, доктор начал заготавливать дрова, причем не рубил, что было бы проще, ближайшие к заимке деревья, но находил уже поваленные ветром или старостью и разделывал их прямо в лесу, перетаскивая отдельные бревнышки при помощи постромок, в которые впрягался, как бурлак. Разобрал он, впрочем, с той же целью и две почти полностью разрушенные избы, стоявшие неподалеку: жить в них все равно было никак невозможно, а своим безнадежно запущенным видом они отравляли ему, неисправимому эстету и аккуратисту, впечатление от окружающего ландшафта.

Так же быстро он освоил рыбную ловлю. В нескольких десятках метров от их дома, где река плавно поворачивала, образуя что-то вроде вдававшегося в воду мыса (на котором, собственно, и стоял монастырь), была небольшая заводь: в ней можно было расставить на кольях небольшую сеть, прихваченную из Тотьмы. В первую же ночь она оказалась