Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Хуже было с мясом: собираясь хоть и без особенной спешки, но в состоянии глубокой меланхолии (вызвавшей к жизни и осенившей все предприятие), доктор не сообразил, что ему непременно понадобится собака, без которой рассчитывать на успех в охоте на крупную дичь не приходилось. Птицы же, пролетной водоплавающей и оседлой боровой было полным-полно, так что практически каждый день, не без угрызения совести оторвав час-другой от хозяйственных дел и отправившись побродить со старым «ивер джонсоном», доктор возвращался, приторочив к ягдташу то отъевшуюся на черничных ягодах тетерку, то пару рябчиков, а то и гуся-гуменника — крупную, шумную и чрезвычайно опасливую птицу. В ту осень стаи гусей то и дело проносились над их домиком в направлении ближайшего болота, начинающегося в двух верстах к северу. Вспоминая когда-то прочитанные книги и прислушиваясь к внутреннему чувству (поколения предков-кочевников давали о себе знать), доктор задумал выстроить у кромки болота маленький шалашик-скрадок, чтобы, заблаговременно туда засев, подстеречь гусиную стаю и постараться одним картечным выстрелом убить несколько птиц. Несмотря на робкие протесты Маши, боявшейся оставаться дома одной, он, выйдя пораньше и сразу отыскав примеченный накануне исполинский выворотень, организовал себе засидку: срезанными ветками орешника закрыл с трех сторон образовавшуюся полость, натаскал внутрь пересохшего кукушкина льна и, поместив ружье на сошку, забрался внутрь, задвинув за собой ветки.
До обычного времени прилета птиц оставался еще час или два, так что доктор погрузился в задумчивость, тот род особенного транса, который иногда настигает деятельных по характеру людей, вдруг по какой-нибудь нужде оставшихся в праздности наедине с природой: в штиль посередине моря или в безветрии в лесу. Он, кажется, начинал уже задремывать, причем по вечному самоконтролю сам себе это позволил, справедливо полагая, что шумный грай гусиной стаи разбудит его лучше любого камердинера, — и, находясь уже на границе сна и яви, услышал шаги, приближающиеся к его убежищу.
Здесь надо сказать, что лес, который первоначально Веласкес считал вовсе необжитым людьми, в действительности оказался почти многолюдным: время от времени появлялись какие-то таинственные мужики-странники c берестяными пестерями, спрашивали иногда разрешения переночевать в избе (особенно в дождливую погоду) и, получив таковое, устраивались где-нибудь на лавке. Предложенную трапезу охотно разделяли, но от всякой беседы, кроме светских (применительно к условиям) разговоров о погоде, решительно уклонялись. Проходили иногда монахи из каких-то далеких скитов, шедшие берегом реки собирать на ремонт церкви или на новый колокол; бывали и визитеры, в которых по аккуратной звериной повадке и настороженности доктор подозревал — вероятно, вполне обоснованно — беглых каторжников. Иногда, проснувшись на рассвете, доктор обнаруживал, что в одной из соседних изб кто-то ночевал: у входа была примята трава, и светлый след на росном лугу уводил к ближайшим кустам — но печь не топили и никаких других следов пребывания не оставляли. Со временем он инстинктивно понял и усвоил умом простую северную истину: лес большой, его хватит на всех, а человеческие законы действуют здесь лишь с поправкой на обстоятельства. Таким образом получалось, что с точки зрения здешней самозарожденной этики никакой принципиальной разницы между ним, законопослушным медиком в отставке, и каким-нибудь зверовидным Лехой Кистенем, пробирающимся в стороне от людских дорог, нет, покуда оба готовы соблюдать неписаные правила.
Поэтому, заслышав шаги, он не испугался и не встревожился, а лишь тихонько посвистал сквозь зубы, чтобы не напугать своего нечаянного гостя. Визитер, впрочем, и не думал пугаться, а, напротив, скорее прибавил шагу: если до этого он старался ступать потише, то, услышав свист, перестал таиться, а прямо зашагал к Веласкесу. Тот почувствовал раздражение: по его расчетам, авангарды гусиной стаи должны были уже вот-вот появиться над болотом, а по опыту он знал, что если спугнуть первых, самых настороженных птиц, то следующие просто проследуют мимо в поисках более безопасного места, так что выдать сейчас свое присутствие означало неуспех всей охоты — причем, может быть, и на несколько дней вперед, до конца осеннего пролета. Впрочем, все мысли вылетели у него из головы, когда из кустов выдвинулась и стала перед ним, заняв, казалось, все свободное место, туша огромного бурого медведя, который и производил эти раздосадовавшие доктора звуки.
Его одноствольный «ивер джонсон» был заряжен картечью, поскольку стрелять предполагалось с дальнего расстояния, так что дробь, даже крупная, могла не пробить крепкое перо приготовившейся к долгому перелету птицы — или, чего доброго, застрять в ее подкожном жире. Самое обидное, что в патронташе у доктора были два пулевых патрона именно на подобный случай, но с тем же успехом он мог оставить их дома, а то и в Тотьме. Времени на то, чтобы перезарядить ружье, у него не было, так что он, выпрямляясь в шалаше и вздергивая ствол к морде вставшего на задние лапы зверя, спустил курок.
Какой-то немец-психиатр, труды которого тоже стояли у Рундальцовых на той самой полочке, описывает постоянный лейтмотив сна одного из своих пациентов, связанный со стрельбой, — только, кажется, из пистолета. Из ночи в ночь бедняге снилось, что он стреляет в кого-то из своих злейших врагов — например, в собственную мать, — а пистолет, вместо сочного звука и весомого подергивания в ладони, откликается каким-то хриплым покашливанием, пока из ствола его бессильно выкатываются пуля за пулей. Профессор связывал это, естественно, с неудачами пациента по гусарской линии и, не помню уже как, собирался его лечить — наверное, шпанскими мушками. В Германии и Швейцарии страдалец в таких случаях нашептывал доброму доктору свое наболевшее, полулежа на специальных креслах, — и потом небось бывал немало удивлен, прочитав в очередном ученом журнале историю о герре Таком-то, носителе первобытных комплексов и нескромных фантазий. В России же, по обычной здешней общинной манере, обходы докторов проходили соборно, при студентах и других больных, а особенно интересных среди сих последних мучитель-психиатр любил, читая лекцию, вытащить на сцену, окруженную с четырех сторон лавками для студентов, и задавать им вопрос за вопросом, комментируя ответы.
Что же доктор? Сон сделался явью: курок честно щелкнул, но дальше дело не пошло — очевидно, либо порох отсырел, либо капсюль оказался бракованным,
