Сергей Мосияш - Скопин-Шуйский. Похищение престола
— Почему?
— Надо покончить с очередным самозванцем, появившимся в Стародубе.
— На носу зима, Миша. Какая к лешему зимой война. Погодим до лета, авось рассосется.
Но не рассосалось. Еще на пути в Москву к царю пришла огорчительная новость: «Самозванец Дмитрий взял Козельск, разграбил его и собирается промышлять Брянск».
— Эк его, — прокряхтел царь, — пошел черт по лавкам. Велел собрать воевод, сообщив о новости, спросил:
— Что будем делать?
— Идти под Брянск надо, — сразу сказал Скопин.
— Да, да, — поддержал князь Куракин. — Пока пожар не занялся — тушить надо.
— Тогда ступай-ка, Иван Семенович, ты туда. Постарайся взять этого молодца.
— Слушаюсь, государь, — отвечал Куракин. — Постараюсь.
— И еще тебе в подмогу… — Шуйский обвел взором присутствующих, выбирая, кого еще послать. Едва его взгляд остановился на Скопине, тот кивнул головой радостно: меня, меня, мол, пошли. По взгляд царя проследовал дальше и остановился на князе Литвине-Мосальском: —…Вот Василий Федорович будет в подмогу.
— Хорошо, государь, — отвечал Литвин-Мосальский.
— Только следуйте разными дорогами, чтоб не очень население мытарилось.
Когда все разошлись, Скопин-Шуйский спросил с обидой:
— Отчего меня не послал, Василий Иванович?
— Тебе другое дело грядет, Миша.
— Какое?
— Будешь на свадьбе моей посаженым отцом.
— Я?
— Ты. А что? Мала должность посаженым у царя на свадьбе?
— Да я не против, но…
— Вот и договорились, Миша.
Хотел Скопин возразить, мол, какой я «отец», в три раза моложе жениха, но передумал. Еще оскорбится царь за намек на преклонные лета его.
А пожар потихоньку разгорался. Имя Дмитрия по-прежнему имело притягательную силу не только для обиженных, но и для проходимцев и авантюристов, особенно литовских и польских. В первые же дни явился к нему пан Меховецкий и, назвавшись воеводой, сразу приступил к обучению крестьян воинскому делу. Из Литвы прибыл мозырский хорунжий Будзило. Брат самозванца Гаврила объявил себя царским окольничим и подчинил своей воле всех стародубцев.
Атаман Заруцкий понимал, что с такими ратниками и такой армией, едва насчитывавшей три тысячи, нечего и думать о походе на Москву.
— Государь, если Шуйский двинется на нас, он раздавит нас как котят.
— Что же ты предлагаешь, Иван Мартынович?
— Надо звать казаков, без них мы ничего не сделаем.
— Давай зови, — согласился Дмитрий. И Заруцкий отправился на Дон звать казаков под знамена царевича Дмитрия Ивановича, чудесно спасшегося от происков Шуйского.
Однако и эта трехтысячная армия доставляла немало забот новоявленному царю. Ее надо было не только кормить, но и чем-то занять, а главное — платить ей.
— За что платить-то? — возмущался «царь» на военном совете. — Жрут мой хлеб да еще и денег требуют.
— Так положено, государь, — говорил Меховецкий. — А что касается платы, надо взять какой-нибудь город, отдать им на разграбление, они и заткнутся.
— Верно, — поддержал воеводу хорунжий Будзило.
— Но какой брать-то? Брянск?
— Нет, Брянск мы пока не потянем.
— А что, если Козельск, — предложил Будзило. — Оттуда днями пришел калика перехожий, говорил, что там войска немного. Шуйский всех стянул под Тулу.
— Ну как, воевода? — взглянул «царь» на Меховецкого.
— Я думаю, можно попробовать. Но… но одно главное условие, кроме нас, здесь присутствующих, никто не должен знать, куда мы идем. Да, да. Иначе найдется другой калика перехожий, который донесет козельцам. Мы должны напасть внезапно, только так сможем взять город.
На том и порешили: идти на Козельск, никого не посвящая в цель похода. Брянск обошли стороной от греха подальше и Козельск действительно взяли с ходу, поскольку стража была невелика и не оказала серьезного сопротивления. А узнав, что к ним пришел царевич Дмитрий Иванович, сами открыли ворота. Но добыча не оправдала надежду ратников, поскольку уже до них побывал город в руках воров и царских войск и очищен был с большим старанием.
На обратном пути на полдороге взбунтовалась литва, составлявшая более половины дружины:
— Давай плату, царь!
— Откуда я вам ее возьму? — перетрусил самозванец.
— А зачем звал к себе?
— Я обещаю вам, как только возьмем Москву…
— Ах-га-га-га, — заржали литовцы. — Он возьмет Москву! Ну насмешил.
Подъехал Меховецкий, прикрикнул на развеселившихся ратников:
— А ну кончайте базар, ни черта не воевали, а уж денег захотели.
— А зачем нас звали? — не унималась литва.
— Вас звали воевать за природного государя Дмитрия Ивановича. — Пока Меховецкий препирался с бузотерами, «природный государь» потихоньку шажками отъехал в сторону, заехал за какой-то куст. Там остановился в великом страхе: «Что делать?» И тут появился Гаврила Веревкин, прошептал испуганно:
— Бежим братка, они тебя убить грозятся.
— Догонят.
— Не догонят. Мы по-за кустами, вон там нас Будзило ждет. Бежим.
— А Меховецкий?
— Он знает. Сам велел тикать в Орел. Он их задержит.
Обогнув неспешно лесок, они втроем поскакали к Орлу, уже нахлестывая коней. В Орле остановились на посаде в небольшом домике, который подсказал Гаврила Меховецкий.
Ночью в крохотной горенке, где самозванец лег вместе с братом, тот шептал ему:
— Матвей, давай плюнем на все это. Тикаем.
— Куда?
— А хошь бы в Польшу или Литву.
— Ты что? Я государь уже, мне назад обороту нет, Гавря.
— Какой, к черту, государь. Набрал разбойников, того гляди прибьют. Казны-то у тебя нет.
— Нет. Ну и что?
— Как что? Войску платить надо.
— Найдется, Гавря, и войско и деньги, был бы царь.
— Ох, боюсь я, братка, за тебя, ох, боюсь.
— Ты потише браткайся, услышит Будзило.
— Будзило дрыхнет без задних ног, его пушкой не разбудить.
Из-за перегородки доносился густой храп хорунжего.
— Есть, Гавря, хорошая русская пословица: назвался груздем, полезай в кузовок. Так вот и я, назвался царевичем, сам знаешь при каких обстоятельствах, и теперь назад нельзя, братка. Нельзя. Они ж нас могут прибить.
— Кто?
— Кто-кто, наши бояре, тот же Будзило или Меховецкий.
— Ну уж.
— Не «ну уж», Гаврила. И забудь, что ты мне брат, выкинь из головы, дал тебе чин боярина да еще окольничего, вот и помалкивай.
— Чин-то есть, — вздохнул Гаврила. — А жалованье?
— Ну и ты туда же. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
— Ладно, ладно. Молчу. Погожу до Москвы.
— Годи до Москвы… окольничий Веревкин.
Утром хорунжий отправился на торжище. Царь решил носа не высовывать, чтобы кто не опознал. Гаврила помогал старухе-хозяйке варить чечевичное сочиво, подкладывает в печь дровишки. Самозванец томился в горнице, ночной разговор с братом не шел из ума: «Может, прав Гавря, бежать надо. А куда? Везде раззор, разбои. При первом же лесе разденут, а то и прибьют. Может, обойдется?»
Да и честно, уж очень понравилось Матвею царем быть. Все кланяются, к руке поцеловать тянутся. Что ни прикажешь, тотчас исполняют. Из котла самое лучшее, из одежды самое дорогое, теплое. Девки так смотрят, бери любую, не пикнет, даже за честь почтет. «Нет, хорошо быть царем, а Гавря — дурак!»
С торжища приехал на коне Будзило, переметные сумы битком забил фруктами, вяленой рыбой, свежими калачами и даже корчагу хмельного привез.
— Ай, молодец Будзило, — хвалил его самозванец. — Быть тебе у меня полковником.
— Спасибо, государь, — отвечал хорунжий. — На Торге уж слух о тебе.
— Как? — побледнел государь.
— Хороший слух, хороший, — успокоил хорунжий. — Говорят, мол, явился природный царь Дмитрий, скоро замирит державу.
— А ну если так, — успокоился самозванец. — Конечно, замирю, как сяду на Москве, обязательно замирю, если, конечна, соседи мешать не станут.
За обедом выпили всю корчагу и даже развеселилось. Гаврила затянул песню: «На вгороде верба рясна…», подмигнул брату: подпевай, мол. Но тот уж был царем, не мог ронять себя до мужицкой песни, хотя очень хотелось рвануть за Гаврилой подголоском. Но снисходил до боярина, слушал. Взялся было хорунжий подтягивать, однако, как оказалось, ему медведь на ухо наступил, потому государь, поморщившись, махнул ему: замолчь. Умолк Будзило, и пришлось Гавриле одному кончать свою «вербу рясну».
На следующий день прискакал от Меховецкого посланец.
— Ваше величество, пан Меховецкий казав, шоб вы вертались.
— А литва утихла?
— Та вроде успокоились. Пан казав, шо без царя войско трудно держать.
Поехали в лагерь. Но, увидев возвращающегося царя, кто-то болтнул, что, мол, он ездил за казной, и опять начался шум:
