Зимняя бегония. Том 1 - Шуй Жу Тянь-Эр
Шан Сижуй спросил вновь:
– Куда мы пойдём?
Чэн Фэнтай неторопливо проговорил:
– Я приглашаю Шан-лаобаня перекусить перед сном. Что Шан-лаобань хотел бы поесть?
Шан Сижуй не задумываясь ответил:
– Я хотел бы сладкого.
Двое сидели в тёмном кафе, Чэн Фэнтай заказал Шан Сижую шоколадное пирожное и блины с джемом, а себе взял только кофе. Большой ложкой Шан Сижуй зачерпывал сливки, его аппетит поражал воображение. Чэн Фэнтай же просто курил и смотрел, как он ест.
Шан Сижуй облизнул ложку и проговорил:
– Почему второй господин ушёл тогда? Заставили меня хорошенько вас поискать. – Он поднял на Чэн Фэнтая взгляд, отточенный игрой на сцене, и в неверном полумраке кафе его глаза сверкнули ещё ярче прежнего, очаровывая своим прекрасным блеском. – Второй господин остался доволен, покидая «Дворец вечной жизни»?
Не заговори Шан Сижуй о «Дворце вечной жизни» – так тому и быть, но он сам его упомянул, и Чэн Фэнтай решил высказать всё, что накипело у него на сердце. Стоило Шан Сижую упомянуть эту пьесу, как из уст Чэн Фэнтая полились пространные рассуждения, которые он произносил с чувством. Он рассказывал о том, чем именно пьеса тронула за душу, чем она хороша. Чэн Фэнтай был красноречив, к тому же курс по британскому театральному искусству в университете не прошел впустую – быть может, он даже несколько перехваливал пьесу. Шан Сижуй и приятно удивился, и расчувствовался, захлопав в ладоши, он со вздохом сказал:
– Мне тоже очень нравится этот отрывок… Верно, эту строчку из либретто приметил только второй господин.
Хотя в душе Шан Сижуй и чувствовал себя осиротевшим, сердце его сковало холодное равнодушие, и он был словно духом, игравшим на сцене вот уже тысячи лет, на самом деле по своей натуре он оставался поверхностным юношей, жаждущим всеобщего восхищения и страстного восхваления. Чэн Фэнтай дал исполненную чувств оценку всему – от самого представления до актёров, игравших в нём, каждое его слово попадало в сердце, и от радости у Шан Сижуя даже закружилась голова.
С улыбкой он отпил кофе – и от горечи у него онемел язык, он бросил в чашку два кубика сахара, дождался, пока тот растворится, но попробовать снова так и не решался. Он всем сердцем и всеми помыслами внимал речам Чэн Фэнтая. Тот производил впечатление беспечного человека, но, когда его захлёстывали чувства, наружность его менялась, он говорил, как писал, превращаясь в романтика, волнующего сердца других. Он курил и хмурил брови, и его глубокий взгляд полнился неизбывной тоской, как будто он стал трубадуром из театральной пьесы – молчаливым и загадочным.
Шан Сижуй никогда и не подумал бы, что Чэн Фэнтаю, этому современному молодому господину, полюбится его игра, да ещё настолько сильно. Это уже выходило за рамки просто удивления, а казалось настоящим чудом.
Чэн Фэнтай сказал:
– Раньше я всегда думал, что, даже если актёр играет очень хорошо, человек и герой пьесы не сливаются воедино. Почему же, когда я встретил тебя, мне стало казаться, что ты и есть твой герой?
Шан Сижуй ответил:
– Потому что я играю душой.
Чэн Фэнтай затянулся сигаретой, смакуя его слова, как изысканное вино, и размышляя о том, как личность Шан Сижуя и создаваемые им образы в его голове накладываются друг на друга, сплетаясь и составляя одно целое. Шан Сижуй говорил: «Ради шицзе я готов был умереть!» А затем в пьесе Ян-гуйфэй повесилась на склоне Мавэйпо. В Ян-гуйфэй души не чаяли, она купалась в роскоши и великолепии, но в конце концов тот, кого она любила всей душой, не смог её спасти и оставил, пожелав, чтобы она в одиночку нашла свою погибель. Шан Сижуй был необычайно одарён, сверкал ярче всех в «грушевом саду», и он так же удостоился тысячи благословений. Но любимый человек бросил его, бросил посреди клокочущего потока мирской суеты, оставив его совсем одного, одинокого как перст. Если взглянуть на произошедшее так, то Шан Сижуй и Ян-гуйфэй и правда очень похожи.
Время перевалило за полночь, за окном зависла снежная пелена, в кафе остались лишь они двое да парочка влюблённых иностранцев, те склонились совсем близко, шепча на ушко друг другу милые глупости. Слуга украдкой зевнул, глаза его слипались от усталости. Шан Сижуй замолк вслед за Чэн Фэнтаем, только что их обоих охватило излишнее воодушевление, и за один час они выговорили всё, что накопилось за всю жизнь. Теперь им стоило перевести дух и переварить услышанное. Но то, над чем они думали, не имело ничего общего с театром. Чэн Фэнтай втайне уже принял решение, а Шан Сижуй, казалось, предчувствовал это. Один пребывал в полной готовности, другой ждал с нетерпением. В тишине, что стояла между ними, скрывалось некое волнение, под воздействием которого спокойно текущие минуты становились пустым звуком в начале граммофонной пластинки – ещё чуть-чуть, и та взорвётся оглушающей мелодией.
Наконец Чэн Фэнтай очень серьёзно позвал его:
– Шан Сижуй!
Он откликнулся:
– Да, второй господин.
Чэн Фэнтай помедлил, затушил сигарету, локтем оперся на стол и глубоким голосом проговорил:
– Если только ты этого захочешь, я буду подле тебя.
Шан Сижуй, засомневавшись в том, что он верно понял слова Чэн Фэнтая, надолго оцепенел, а затем, запинаясь, прошептал:
– Второй господин, этим ведь… вы намереваетесь стать театром для меня?
Чэн Фэнтай улыбнулся:
– Верно. Ты сможешь встать посреди моей ладони и сыграть своё представление! – договорив, он увидел, что глаза Шан Сижуя засверкали от выступивших на них слёз, слова Чэн Фэнтая проникли прямо в его душу.
– Теперь я на самом деле боюсь, что и за всю жизнь мне не выпрыгнуть из ладони второго господина[100].
Шан Сижуй опустил голову, и из глаз его выкатились две слезинки. Чэн Фэнтай подошёл к нему, потянул со стула и заключил в свои объятия, похлопывая по спине.
Когда Шан Сижуй наплакался вволю, Чэн Фэнтай отвёз его домой и, добравшись до места, прошептал что-то Шан Сижую на ухо. Тот кивнул и нехотя, словно не в силах был расстаться, вышел из машины. Чэн Фэнтай дождался, пока он войдёт в ворота дома, и только тогда приказал Лао Гэ двигаться.
Распахнув ворота, Сяо Лай увидела отъезжающий автомобиль и невольно нахмурилась. Затем перевела взгляд на Шан Сижуя и, подметив его влажные глаза, красный нос, брови и уголки рта, в которых затаилась неясная пьяная усмешка, вовсе остолбенела: вот уже четыре года она не видела на лице Шан Сижуя столь живое выражение. Случившееся в Пинъяне глубоко его потрясло, и прежний бойкий и ловкий юноша превратился в человека, которого утомляло
