Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
– Вам было лет пять, не так ли?.. Маленькая смешливая девочка с ярко-голубыми глазами – это я хорошо запомнил. Мы подошли с калужским дядей Глебом, а вы, странное дело, не отпрянули, не испугались, заговорили с дядей. Потом я надел вам на шею цепочку с ладанкой и вы, придерживая ее рукой, закружились по комнате и так заразительно засмеялись, что все заулыбались, хотя момент не очень-то подходящий. Случаем не сохранилась?
– Нет! – ответила Анна и тут же, как бы испугавшись своей категоричности, добавила: – Ладанка в самом деле золотая, но ее пришлось в тридцать первом году сдать в скупку. Вам трудно понять…
– Отнюдь нет, я много читал о тридцатых годах в России статей, книг.
– Мама сдала обручальное кольцо. Нас начали кулачить, внесли в списки вторично. Первый раз наши откупились… знаю, что прямо ночью пришла Мария Вакуловна, бывшая школьная учительница из Авдона, она работала в ту пору секретарем в сельсовете. Предупредила. Папа наш… точнее, отчим, но как настоящий отец, завез ее в Авдон – и прямиком в город. А там, под залог да под честное слово, дали ему прямо ночью разной мануфактуры. Он первым делом к жене председателя сельсовета – отрез шерстяной, платок шалевый подарил, а кому еще, Жукариха сама подсказала. В тот же день нас добровольно приняли в колхоз, и папа, Тимофей Изотикович, стал работать механиком на мельнице, которую еще раньше сдал в колхоз. А я вам, Андре-е…
– Давайте, Анна, перестанем чиниться, – поторопился улыбкой, мягкой интонацией поправить он замешательство. – Андрей Павлович я для вас… А можно и дядя Андрей. – Он рассмеялся, сам удивившись этому позабытому – «дядя», а тем паче – «дядя Андрей». – Я рад, что тот медальон принес… Как это сказать лучше? Спасение, добро сослужил. Я рад, что отыскал вас. Это оказалось не так сложно. Не думайте, Анна, и ты, Ваня, что это чудачество богатого иностранца. Нет. Я волею судеб бельгийский подданный, но русский человек. Ладно… Объясню проще. Я родился через шесть лет после смерти Павла Малявина. Нонсенс по тем временам. Только теперь понимаю, как трудно было Георгию, старшему в семье, записать меня Малявиным, а тем паче – Павловичем. Особенно после смерти матушки, когда меня называли незаконнорожденным…
Анна Малявина выпрямилась на стуле, словно укоризна могла относиться и к ней, родившей сына под сорок лет от залетного казачка-фронтовичка. И ей ли не понимать ту свою бабку-дворянку, которую не довелось видеть даже на фотографии, как вспыхивает пожар в сорокалетней здоровой женщине. Какой сладкой бывает эта запоздалая, скоротечная и слегка истеричная любовь. Знала и великий счет за нее, часто совсем непосильный – может, оттого и прожила та, далекая бабушка Малявина лишь год при последыше.
Он сидел у стола напротив – холеный, какой-то весь ненашенский от поблескивающих туфель до безукоризненно ровного воротничка, безукоризненно отглаженной рубашки, и запаха одеколона. И называть его Андреем Павловичем не получалось. «А надо бы, чтоб не обидеть», – подумала она.
– Что за деньги оставались у матушки, не знаю, – продолжал рассказывать он. – Явно небольшие. Но разгневались родственники, когда потребовал для меня равной доли Георгий Павлович.
Она слыхала про это когда-то давно и не сразу сообразила, что Георгий Павлович – это ее отец. Не с кем о нем перемолвиться. Мать однажды, когда девчонкой была, отхлопала по щекам со словами: «Забудь и не поминай… такая-сякая!»
– Тебе, Ваня, небось, скучны наши поминки?.. Ты покопайся в подарках. Выбери что-нибудь. Угадкой, трудно было… Но мы поправим это дело. Вы позволите, Анна, я куплю вам меховое пальто?
– Да я не знаю… – Она растерянно отмолчалась, разглаживая платье на коленях. – Хотите, я покажу одну фотографию?..
Анна сняла с полки портретик в твердой картонной рамке, где она, двадцатилетняя, стоит с букетом сирени и беззаботно улыбается, как может улыбаться в двадцать лет девушка в предвкушении яркого праздника. Сноровисто расслоила ножом рамку на две части, вытащила из-под своего портретного снимка еще одну фотографию.
– Это Георгий Павлович перед самой женитьбой. – Подавая, глянула как бы наново коротким ласкающим взглядом и ушла в прихожую-кухню.
Андрей Павлович долго разглядывал фотографию брата, которого помнил смутно. Вживе видел, будучи мальчиком. Последний раз Георгий заехал из Москвы, возвращаясь с сельскохозяйственной выставки. Сделал большой крюк, чтобы повидаться, но из того общения почти ничего не запомнилось – слишком велика разница: одному – двенадцать лет, другому – под сорок. Запомнился лишь подарок – проволочный телефон, которым позже он всем надоел, устанавливая то у тетушки в комнате, то на кухне, и звонил из детской, звонил, пока не сели окончательно батареи. А на этой фотографии брат казался совсем иным, и не потому, что моложе. Что-то лихое проглядывало в позе, словно вот-вот скажет этот узколицый носатый мужчина: «А, была не была!..»
Анна тем временем вытащила из посудника сверток, выложила на стол дюжину разнокалиберных ложек, две вилки. Вилки большие, широкозубые, с витым узорцем по краю ручки. На каждой ложке и вилке красовался ажурный вензель «М», на оборотной стороне выбито заводское клеймо и номер пробы. Рядом поставила необычайно тонкую чайную чашку – она вся просвечивала, как яичная скорлупа, а по кругу от ручки к ручке растекался зимний пейзаж: голубоватые сугробы, темная стена леса, домик на опушке, из трубы вьется дым, оконца светятся.
– Папина, – тихонько, как о больном, сказала Анна. – С щербинкой, поэтому уцелела.
Стала наливать в чашку заварку, кипяток.
– Если не понравится с вишневым и смородиновым листом – скажите, одного индийского налью. Малиновое варенье обязательно попробуйте.
«Малиновое, малиновое…»
В стекло стучала настойчиво синица, и он вскочил с постели, помчался на кухню. Попросил отрезать сальца со шкурочкой и дать ему хлебную корочку. Это была его синица и больше ничья. Пока он болел свинкой, она стала совсем ручной. Через форточку насыпал на подоконник хлебных крошек, подвесил на бинтике кусочек сала. Ему хотелось самому высунуться в форточку, глянуть на заснеженный двор, но тянула за ночную рубашку тетушка, укоряла, что врачи не разрешили вставать. А потом он из большой чашки пил чай с вишневым и смородиновым листом, ел малиновое варенье, а тетушка читала вслух Фенимора Купера…
Так все просто: нужно лишь всыпать сушеный смородиновый и вишневый лист, и хорошо, если не просто вишневый, а с вишни, прозываемой казанской, добавить чайной заварки, залить кипятком, но почему-то ни разу и нигде за полстолетия с той поры, как уехали «на время, на месяц-другой» из Калуги, он не пил такого вкусного чая. Так просто! А почему-то влажнеют глаза, и надо заговорить о чем-нибудь
